Апостол свободы - [92]

Баба Тонка поспешила к дому. Не успели женщины спрятать все привезенное, как явился Али-эффенди — он не забыл о приглашении. Толя угостили кофе и ракией, после чего он ушел, так ничего и не узнав. «Сваты» тоже разошлись по домам, и у Обретеновых осталась одна Ната; плечо ее было сильно натерто ружьем, и она решила пожить у бабы Тонки, пока рана не заживет.

На следующее утро Никола нанял возчика, чтобы отвезти «товар» в Тырново. Ружье и сабля были завернуты в одеяло и потом еще раз — в подстилку. Такая предусмотрительность оказалась не лишней, потому что возле конака в повозку сел турецкий офицер, который тоже собирался в Тырново. Турок удивился, для чего Николе столько багажа, и успокоился, когда Обретенов объяснил, что уезжает из дома надолго, на заработки. Тут возникло еще одно препятствие: возчик потребовал у Николы разрешения на выезд, без которого он не мог брать пассажиров. Николе ничего не оставалось, как отправиться в паспортное бюро, где ему сказали, что разрешение нельзя выдать без удостоверения о том, что он уплатил все налоги. Чиновник налогового управления, болгарин на турецкой службе, который, по словам Николы, был хуже любого турка, отказался выдать удостоверение, потому что налог уплачен не был, как ни уверял его Обретенов, что по возвращении из поездки сполна заплатит все, что причитается. Николе пришлось идти домой, к матери, которая дала ему нужную сумму. Когда наконец он получил разрешение и вернулся к телеге, оказалось, что ничего не подозревающий попутчик-турок уснул прямо на узлах Обретенова. До Тырново Никола добрался без происшествий и передал «товар» местному комитету[184]. После этого Большой вызвал отца Матея; и тот переправил «товар» в Ловеч, а оттуда устав, квитанции и письмо Левского были разосланы по всей стране.

Новость о том, что их вождь вернулся после трех месяцев пребывания в Румынии, взволновала и воодушевила все комитеты. Со всех концов страны полетели в Ловеч теплые письма, поздравлявшие Левского с приездом, — а также говорившие о поддержке устава членами комитетов.

Только письмо Большого было выдержано в ином тоне. Он помнил Левского робким новобранцем, который только учился обращаться с ружьем; он присутствовал при том, как скальпель хирурга вернул его с пороги смерти; любя Левского — Апостола и восхищаясь им, он ни на минуту не забывал, что этот человек — простой смертный, уязвимое существо. С трогательной заботой Большой писал: «Поздравляю с хорошей поездкой и поздравляю с хорошим делом, да поможет нам всевышний. Но прошу вас хорошенько смотреть, куда ходите. И не ходите на самые опасные дела в одиночку, я ни о чем не спрашиваю и не жалею, но ты у нас можешь пропасть или попасться, а таких, как я и другие, целую тысячу можно найти, но такого, как ты, мы никогда не найдем»[185]. Большого так тревожила грозившая Левскому опасность, что через пять дней он снова написал ему, призывая не рисковать понапрасну.

В отличие от Большого, члены Софийского комитета совсем не думали о безопасности Левского, потому что по его приезде предложили ему вместе с ними пойти на большой пир, который Эзад-паша, мюттесариф Софии, давал в честь обрезания двух своих сыновей. Три члена комитета, видные представители христианской общины города, были приглашены на пир; они заверили Левского, что ему ничего не стоит пойти вместе с ними, одевшись учителем, — турки будут заняты едой и не обратят на него внимания, к тому же опознать его они все равно не смогут. После небольшого колебания Левский согласился. Явиться в конак и сесть за один стол с пашой в то время, когда все заптии Болгарии разыскивают его, — такие невинные розыгрыши Левский любил.

Пир был богатый и веселый. На столе были прекрасные вина и крепкая ракия, всевозможные закуски, жареный барашек и множество всяких чудес кулинарии; играла музыка, пели цыгане, плясали танцовщицы, — увеселение было организовано по турецким обычаям. После ужина во дворе зажглись костры, и гости вышли на балкон смотреть состязания борцов. Вместе с ними вышел и Левский. Он спокойно стоял рядом с самим пашой. Праздник продолжался до рассвета, но болгарские революционеры решили, что ждать конца не стоит; они не хотели слишком далеко заходить в своей дерзости, которая могла привести их на виселицу.

В то лето и Пеев, и Большой решили жениться. Об этом Пеев сообщил в конце цветистого письма, в котором поздравлял Левского с возвращением в Болгарию, и приглашал его на свадьбу. Ответ Левского Пееву не сохранился, но Большому он написал следующее: «С тех пор, как тебе дано полномочие, смотри за народным делом больше, чем за всем другим, и уважай его даже больше самого себя! Поздравляю с венчаньем, и дай Бог, чтобы оно было к добру!»[186]. По-видимому, уже сам факт того, что Левский не стал попрекать Большого женитьбой, а лишь напомнил ему об обязанностях революционера, говорит о том, как сильно он был привязан к Большому, Левский считал, что любовь революции не товарищ, особенно для профессионального революционера. Брак налагает на человека новые обязанности, он должен содержать семью, которая начнет расти, и это неизбежно приводит к тому, что он становится осторожным, а его преданность делу остывает.