Апостол свободы - [123]

— Ты слышал, что сказал Дидьо Пеев, который сидит перед тобой. Что ты на это скажешь?

Левский не дрогнул. Жалкое зрелище трусости и малодушия некогда преданного соратника обожгло его как кипятком, но ответил он совершенно спокойно:

— Может быть, он ездил с кем-нибудь другим, а теперь обвиняет меня.

— Среди твоих бумаг найден паспорт на имя Дидьо Пеева. Он в наших руках, и тебе нет смысла отпираться!

Для Левского было очень важно завоевать доверие турок. Если они поймают его на лжи о вещах, уже им известных, он не сумеет заставить их поверить себе и ввести в заблуждение относительно остального. Он явился на суд, не зная, что говорили другие арестованные, и старался давать как можно меньше показаний, а увидев, что туркам уже известен какой-либо факт, он тут же признавал его.

— Дело было так: чтобы поехать из Извора в Пловдив, я попросил провожатого, и мне дали Дидьо.

— Почему ты отрицал это?

— Ко мне приходили многие, но ничего не делали, никакой работы, зачем же мне на них наговаривать?

Вынудив подсудимого к признанию, судьи поспешили задать следующий вопрос:

— Ты скажи о тех людях, которые работали. Начнем со Свиштова. Скажи, с кем ты работал в Свищтове.

— В Свиштове я ни у кого не останавливался, потому что потерял бумажку, на которой было написано имя корреспондента из Свиштовского комитета, и я не смог встретиться с ним лично. А может быть, в Свиштове не было людей, которые делали эту работу.

— Кто был в Ловече?

— Я знаю Ваньо-портного[257]. К нему ходило трое портных, и я мог бы узнать их в лицо, но по именам не знаю.

— Кого ты знаешь в Тырново?

— Я уже объяснял. В первый раз, когда я поехал в Тырново, я передал письмо человеку, которого узнал по знаку, потому что я никого там не знал. Из Бухареста мне велели пригласить Стефана Карагезова, тырновского торговца и влиятельного человека[258], вступить в комитет. Я нашел его слугу и сказал ему: я приехал от Бухарестского комитета и хочу встретиться с ним, если он согласен, дай мне знать. Он сообщил через слугу, что согласен встретиться. Но я узнал про него, что он человек близкий к властям, и на свидание не пошел, потому что опасался, как бы он меня не выдал.

— Кто сказал тебе, что Карагезов такой человек?

— Мне сказали в Бухаресте, что этот человек — человек, близкий к властям. Мне сказали: будь осторожен, осмотрись хорошенько, подумай, если найдешь его подходящим, будешь с ним работать. Вот почему я не осмелился, и с того времени до тех пор, когда меня поймали, я его не видел.

— За это время ты, конечно узнал, кто корреспондент в Тырново. Мы хотим знать о нем и не спрашиваем тебя про тех, кто не был членом комитета, и не ищем таких людей.

— В Тырново не захотели принимать участие в этой работе и не были согласны встречаться со мной, и потому я ни с кем не сумел познакомиться.

— Кого ты знаешь в Пловдиве?

— В Пловдиве был один доктор. Я послал ему письмо, но он не хотел его брать.

— Слушай, мы тебя спрашиваем не про тех, кто не хотел, а про тех, кто хотел, вот кто нам нужен! Кто они?

Терпение судей начало истощаться, но заседание пришлось снова закрыть, так ничего и не узнав. «В целом, — говорилось в официальном докладе, отправленном в Константинополь, — он категорически отказался назвать каких-либо лиц или имена»[259].

На следующий день допрос продолжался. Был вызван целый ряд членов Тетевенского комитета, которые засвидетельствовали, какую роль сыграл Левский в его организации. И все же его признания были сведены к минимуму:

— Я знаю людей, которым прочел устав, но я не знаю, кто из них потом вступил в комитет, и потому не могу назвать их имена.

Суд заметно терял терпение:

— Слушай, Левский, конечно, ты знаешь членов комитета, но упорствуешь в отрицании. Ты уже видел; или ты хочешь, чтобы мы вызвали сюда еще сто пятьдесят человек и они повторили то же самое?

Левский не сдавался:

— Я встречал многих людей. И поскольку я не знаю, кто из них вступил в комитет и кто нет, я не могу сказать их имена. Если я их увижу, то узнаю в лицо, но я не знаю, как их зовут.

И снова суд удалился на перерыв, не узнав ничего нового для себя, В официальном докладе сообщалось: «После того, как ему перечислили все его деяния и ему стало невозможно скрывать правду, он открыто заявил, что не хочет называть имена людей, которые не арестованы. Только про людей из Видраре, об аресте которых знал, а также про Марина из Ловеча он признал, что они входят в комитет»[260].

Именно в эти дни невыносимого напряжения отвага и находчивость Левского раскрылись в полной мере. Его обстреливали вопросами час за часом, день за днем. Будучи куда более «виновным», чем могли подозревать судьи, он был вынужден изобретать, импровизировать на ходу и затем выдерживать град перекрестного допроса, который вели люди, знавшие по меньшей мере часть истины. Не представляя себе, что им известно в действительности, он двигался наощупь, лавировал, менял свои показания, если того требовали обстоятельства, но не дал в руки суда ни одного факта, еще не известного особой комиссии. Сухой язык протоколов лишь в слабой мере отражает сверхчеловеческую борьбу Левского за то, чтобы сберечь остатки организации; протоколы ничего не говорят о том, как он страдал, когда люди, целовавшие его кинжал и револьвер, именем бога и народа присягавшие хранить тайны организации, в его присутствии выкладывали эти тайны туркам и бесстыдно вторили обвинителям. С притворным безразличием он смотрел и слушал, как иные из них, достигнув последней степени падения, умоляли о милости, ибо якобы вступили в комитет только потому, что он их к этому принудил и в случае отказа угрожал убить!