Апостол свободы - [119]

Узнав об аресте Левского, эмигранты совсем упали духом. Данаил Попов держал Бухарест в курсе всех новостей и пришел день, когда он написал Каравелову: «Все кончено! Надежды больше нет! Васил Левский, наш славный болгарин, действительно пойман»[248]. Не колеблясь, Попов возлагал всю вину на тех, кто не сумел смолчать и рассказал все, что знал, хотя сами турки далеко не горели желанием узнать больше, чем это было совершенно необходимо. «Но я таких глупцов жалеть не могу, — заявлял Попов, — а только скажу: пусть вечно носят свои цепи, потому что у них мозгов не хватило, но более всего я сожалею бедного Васила Левского, который пропал из-за их простоты, т. е. мы теряем болгарина, какие среди нас редки». Среди глупцов, которые не только не сумели защитить самих себя, но и навлекли беду на других, он ставит на первое место собственного брата, Анастаса Хинова, который сказал туркам, что вся переписка между комитетами проходила через руки Попова: «Стократно жалею Левского, но не его»[249].

Это его заявление тем более интересно, что 3 октября, в разгар конфликта Левского с Общим. Попов написал Каравелову письмо, свидетельствующее о том, что родная кровь — не водица и что Анастасу удалось перетянуть брата на свою сторону. В этом более раннем письме Попов противопоставляет «заслуги» Общего и жалобы на него Левского, обвиняет последнего в высокомерии, диктаторских замашках, пренебрежении уставом и говорит, что он оттолкнул от организации лучших людей![250]. Теперь Попов понял, насколько прав был Левский, и увидел брата в подлинном свете, но было поздно.

В то время как Попов каялся и оплакивал потерю, Иван Драсов, находившийся в Румынии и таким образом избежавший ареста, старался мобилизовать эмигрантов к действию. Он предлагал созвать в Бухаресте общее собрание, обсудить создавшееся положение и найти способ помочь Невскому. Панайоту Хитову он написал, что, по его мнению, существует две возможности: или написать Высокой Порте официальное письмо с требованием освободить Невского, которого он назвал человеком, достойным обожания, или организовать восстание; последнее представлялось ему самым действенным решением[251].

Скорбели также и более осторожные патриоты в Константинополе, Доктор Стамбольский сообщил печальную весть Стефану Иличу, и они вместе заплакали. Однако когда Стамбольский подумал о том, что может произойти, если кто-либо из арестованных или сам Левский признается под пыткой, кто помогал организации в Константинополе, его скорбь перешла в страх. Этот же страх заставил Тодора Тачева сжечь драгоценные архивы, которые его сестры Неда и Гана вызволили из опечатанной комнаты и закопали во дворе. Однако Илич не поддался панике и сказал Стамбольскому, что тот чересчур подвластен своему воображению. Неужто он думает, будто на суде Левский встанет и скажет прямо в глаза хаджи Иванчо: «Ты приютил меня в Константинополе, а значит, помогал организации, за которую теперь меня же и судишь!» Нет! «Про других не знаю, но что касается Левского, этого самоотверженного рыцаря, который приговаривал предателей народа к смерти, совесть не позволяет мне считать, что он запятнает себя черным предательством. Нет, никогда»[252].

Глава пятая

И все же, о Свобода, стяг твой реет,

Хоть порван, против штормового ветра…

Байрон

29 декабря в Софию пришла весть, что Джин-Гиби пойман. Заседание особой комиссии было прервано, и Мазхар-паша устроил пышный прием, на который пригласил видных горожан Софии — турок, евреев и болгар.

30 декабря комиссия закончила допрос остальных подсудимых. Работа комиссии, состоявшей из высокопоставленных чиновников, протекала сравнительно гладко и с соблюдением буквы закона. На заседаниях не произошло ничего такого, что могло бы возбудить негодование европейских консулов — представителей держав, которые могли лишить «больного Европы» капиталов и других стимулирующих средств. Порта хотела показать, что является хозяином положения и что сама она олицетворяет государство просвещенное, основанное на законе и порядке. В Софии заключенных не пытали, а когда из Константинополя прибыл Али-саиб, их содержание улучшилось. «Надежных» заключенных убрали в их собственные камеры; болгар поселили отдельно, стали выдавать им хлеб и разрешили самим готовить себе еду и стирать[253].

Судя по протоколам суда, приговоры соответствовали уголовному кодексу и не были чрезмерно строгими. Некоторые турки даже считали, что комиссия проявила излишнюю снисходительность и что всех обвиняемых следует без долгих разговоров перевешать. Комиссия потребовала смертного приговора только для Общего, который был найден виновным в подстрекательстве к вооруженному бунту, преднамеренном убийстве, руководстве вооруженной бандой, применении оружия против полиции и краже государственного имущества; во всем этом он признался добровольно, и за каждое из перечисленных преступлений по закону империи полагалась смертная казнь. Для остальных комиссия потребовала тюремное заключение на разные сроки, от пожизненной ссылки в Малую Азию для ведущих членов комитетов, таких, как Марин, Пышков, Петко Милев и хаджи Станю, до трех лет для фигур помельче. Божии, Велчо и Марин, кассир Орханийского комитета, получили по десять лет, а Вутю, сопровождавший Левского в Ловече, — семь лет. Двух обвиняемых, против которых имелись лишь ничем больше не подтвержденные показания Общего, отпустили. Это означает, что если бы каждый арестованный молчал, а не давал показания против остальных, — после чего комиссии оставалось лишь признать их виновными, — то приговоры в целом были бы куда мягче, а многим удалось бы вообще избежать наказания.