Апоптоз - [22]

За откровение это, ждавшее своего часа, может, не первый год, с меня спросили десять рублей, было как-то неловко. Продавщица с пасленовыми волосами даже не стала его читать, только удостоверилась, что цены на бумажке и правда нет – все, что у нас не оценено, по десять, знаете, да? В каком-то полном оцепенении я вышла на улицу, за поворотом налетела на пьяницу с кроличьими глазами, раз за разом перечитывая записку. Бессмертие, вторичность материи, сущность бытия, транс-медиум, контакт с умершими. Виталий, я без идей, что думали на этот счет Миша и Нина, но как же хочется после этих семидесяти девяти слов пригласить Вас на кофе и рассказать все, что я знаю о прошлых жизнях, которых не помню.

Обратно в центр я возвращалась на старом трамвае почти в ночи. 3-й маршрут как бы с завязанными глазами вез меня той же самой дорогой – через мост, высотку и Яузу, отмотав ленту времени лет на сорок назад, отчего мой возраст ушел в минус. В пустом вагоне были только я и старуха в грязном ватном пальто, которая громко разговаривала со своим отражением, предъявляя ему претензии: «Я? Я – человек с тремя высшими образованиями, буду заниматься вашим бизнесом?! Вон, пусть все эти дураки, вот они пускай им занимаются», – бормотала она, кивая носом в прозрачных прохожих за стеклом. Было немного жутко от такого близкого чужого сумасшествия или старости, от нуарной красоты этой не постановочной сцены, от найденной записки, от меня, от Москвы, от осени и от всего вообще. Вот, – думала я, – я еду на 3-м маршруте, у старухи – три высших образования, значит, по закону жанра, здесь либо должен сидеть еще один человек (водитель не считается, он – проводник), либо у кого-то из нас должно быть альтер эго. Но в вагон так никто и не зашел. На конечной остановке, перед памятником Грибоедову на Чистых прудах, трамвай сплюнул меня на почти безлюдную улицу, где почему-то пахло гуашью.

Все эти воспоминания вспыхнули и тут же потухли в моей голове, смотревшей теперь на горящую красную звезду сталинской крепости. На ум вдруг пришел Бажов, уральские сказки, женщина-ящерица с черной косой и шелковистыми лентами; если бы Хозяйка Медной горы была зданием, то только таким. Наверное, все дело было в этой фасадной подсветке, отливавшей малахитом и чем-то безрадостным. Арка «Иллюзиона» тоже светилась, но не зеленью, а пурпуром. Это, значит, синий плюс красный, с садика помню. Надо будет зайти сюда как-нибудь еще раз, на вечерний сеанс, если занятия продолжатся.

Я завернула за угол дома, мимоходом разглядывая аквариумную жизнь первых, нежилых этажей. Ресторан с забыла каким названием: два престарелых бардадыма с кольцами-печатками на толстых пальцах развалились в пухлых креслах после плотного ужина, один что-то лялякает, рвано жестикулируя, другой скоблит ухо мизинцем, едва слушает. Вечно живые персонажи мировой литературы. Следом салон красоты, окна затянуты фресками рекламных баннеров, видимо, чтобы не стеснять клиентов. А то мало ли какой соглядатай или неприятельский филёр – позарится на кудри, брови, ногти важной особы – из этого дома или из соседних. Проблем потом будет выше крыши. Лучше вот пусть рассматривают плакат с обычной русской женщиной средних лет с никаким лицом, которая будто бы говорит: «Улыбнись, ты прекрасна!» – взывая к женской половине тебя и держа на ладошке перечень основных услуг: солярий, коллариум, лазерная эпиляция. В другой руке – какой-то странный серо-белый прибор, похожий на дефибриллятор. Попытка хорошая, но женщина смотрит не Афродитой, а Медузой: закаменело останавливаешься только из-за сочувствия, ведь в ее глазах – придурочные коллеги, счета за квартиру и пьяница-муж. Анатолий Григорьевич Новиков, герой социалистического труда, лауреат государственных премий, народный артист СССР и композитор, который, согласно мемориальной доске, висевшей прямо у салона, жил в этом доме с 1952 по 1984 год и едва ли кому сейчас помнится, ехидно улыбается, видимо, тоже все понимает. Наверняка, когда никто не видит, он колесит зрачками по высеченным овалам и часто-часто – как бы впрок – моргает, а ночью и вовсе исчезает со своего портрета, уходит с него (как сходят с постамента памятники), снимает с себя эту жутковатую ухмылку и отправляется заниматься серьезными разъездными делами, а потом возвращается на охранный пост – под раннее, раннее утро, когда у тех, кто уже встал, глаза еще вязкие, разваренные, невидящие. И так каждый день. Даже если кто и заметит пропажу или намеренное озорное подмигивание, то город быстро уладит проблему, заверит, что никто ничего не видел, нашепчет, что нужно, разберется. В столице всегда все спокойно. Иди куда шел.

Я сверилась с выписанным адресом и сунула бумажку в карман. Первая арка во двор сразу после салона – значит, мне сюда. На секунду я остановилась перед этой величественной дугой, прикидывая, сколько же она в высоту. Мой мозг разорвало на тысячи маленьких меня, которые вереницей прилежных паучков засеменили к гранитному изгибу дома, рассредоточились по его вертикали, а потом вытащили свои замерные ленты и сложили из них гирлянду. Так, если человек шагает приблизительно восемьдесят сантиметров в длину, это мужчина, то тут, наверное, около пятнадцати спокойных мужских шагов, значит, нужно умножить пятнадцать на ноль восемь, это будет…