Апоптоз - [21]

Ну ладно, вопросов, как всегда, никаких. Если она Ева, то я тогда Лилит.

Когда тому четвергу стукнуло полседьмого, я вышла с Таганской Кольцевой – чтобы облегчить себе путь, спускаясь с горы к высотке. Москва уже с час назад окунулась в зимнюю темноту, которую расшатывала тысячами тысяч огней – фарами, уличными идолами-фонарями, горящими вывесками, опутанными праздничными гирляндами, и никогда не гаснущими экранами телефонов. Один из серых реверберов, склонившихся над мокрым тротуаром, равномерно мигал, отчего я на секунду почувствовала себя персонажем фильма Дэвида Линча. Предупрежден – значит, вооружен. Помню. Буду осторожна. Силой тяжести меня понесло дальше, вниз по улице, к черной морщинистой воде, к по-тюленьи лоснистой набережной, где стояла подсвеченная изумрудом одна из семи сталинских сестер – высотка, растущая с каждым шагом, будто я только что отхлебнула из пузырька с надписью «Выпей меня».

У меня знакомо чесалось сердце – от страха, ежистого мандража: так было перед каждым первым занятием, перед этой необходимостью сближаться с новым человеком, пропустив этап добровольного знакомства, перед этим почти насилием – войти в чужой дом и занять там свое место, уверенно делая вид, что оно всегда существовало только для меня, а потом на протяжении десятков минут играть роль умного, собранного человека, хранящего в голове важные вещи – иностранный язык (sic!), поправлять, подсказывать, одобрительно кивать или препарировать ошибки, тем временем размышляя, в какой момент в моей жизни что-то пошло не так и я решила заниматься этим – бог знает чем. Видимо, юность – моя разменная монета, которую я трачу на взращивание в людях альтернативных личностей, двойников, живых трупов, которые потом сбиваются в колонии и начинают жить собственной, неподконтрольной жизнью, плодясь и размножаясь. Получается, что я в каком-то смысле держу бизнес – похоронное бюро на час. Сдай одно свое мертвое тело, получи новое, посмертная маска бесплатно. Может, это и не так плохо, а может, даже и полезно, ведь я инвестирую в безотходное производство.

Змея гудящей пробки рывками ползла вниз по улице, изредка показывала публике фокус с разрезанием, вместо пилы используя переходы. На водосточной трубе в графитовых струпьях из последних сил держался когда-то кислотно-желтый лист, всем желающим предлагая кредит за тридцать минут без залога и поручителей. Я чувствовала, как на щеках растворялся невидимый снег. Беспокойный мой взгляд отскакивал от всего, на что натыкался, – от усталых прохожих в сырых одинаковых пуховиках, от решетчатых заграждений, перетянутых сигнальными лентами на манер смирительной рубашки. Осторожно, опасная зона. Да я уже в курсе, спасибо. Город редко подает ложные сигналы, а тут аж дважды, видимо, и правда придется попотеть, малой кровью сегодня не обойдется. Я обнажила левое запястье и глянула на пульсирующий циферблат – до урока оставалось еще двадцать минут, хватит на то, чтобы продышаться и прийти в себя, к себе. Настроиться. А еще ведь надо найти нужный корпус и подъезд – наверняка непростая задача для пришельцев.

Улица подходила к концу, и я знала, что там увижу. Я часто проходила мимо высотки на Котельнической, этого советского памятника рыцарской твердыне, когда шла навестить библиотеку иностранной литературы или дружеское рукопожатие Яузы и Москвы. Пару раз даже бывала в левом крыле здания, в легендарном кинотеатре «Иллюзион», смотрела там Феллини и еще какую-то архивную картину, на которой заснула. Так странно. Что, если бы можно было в тот момент пролезть себе в голову, разбудить саму себя и сказать, что прямо сейчас надо мной жужжат сотни партикулярных настоящих жизней, что через пару лет я возьму эту крепость силой заморского слова, приду сюда учительствовать. Что бы тогда было? Ничего, наверное. От этой информации катастрофы не передумали бы меня давить, а я не передумала бы под них ложиться, как заведено говорить у поляков. Смогла же после них встать, отряхнуться – смогла, значит, либо мне повезло, либо я уже другой человек. Ведь то, что нас не убивает, – нас убивает.

Помню, что после того сонного сеанса я отправилась в Замоскворечье, по хребту Большого Устьинского моста, прямиком в мой любимый букинистический, где огромный деревянный комод едва не трескается от дореволюционных фотографий и корреспонденции – все на продажу. Я тогда провела там не больше обычного, может, часа два, перетряхнула и надувшийся комод, и антикварные издания, и файлы с газетами, и альбомы по искусству, и в итоге нашла открытку с каналом Венеции, подозрительно совпавшую со мной по теме и времени – сыновья писали маме в Саратов: «Милая мамаша. Сегодня оттепель, мы оба здоровы, вчера с новыми знакомыми по двору, в количестве 8 человек, искали билетов в театр, к концу концов попасть смогли только в синематограф, очень нам понравилось, сегодня Федя идет искать билеты в цирк. Целуем. Ваши Ф. и О. Коричевы». Мамаша их, Екатерина Яковлевна Коричева, тогда проживала по адресу: г. Саратов, ул. Малая Казачья, д. 5. Без квартиры – а то как же. Открытку выслали 30 декабря, какого года – неясно, затерся почтовый штамп. Ясно, что до 1918-го, когда Россию лишили ятей, фиты, i-десятичных и твердых знаков на конце слов – на открытке они еще есть. Кем они были, Ѳедя и О? Как выглядели? Где сейчас лежат? Есть ли потомки? А если есть, то почему позволили семейному архиву обзавестись ценой? Грустно это все, мамаша. Открытку эту я не купила – слишком дорого сейчас просят за старую орфографию. Забрала только записку от некоего Виталия, без цены, случайно наткнулась на нее, перебирая советские документы.