Англичанка на велосипеде - [21]

Порывшись в одном из карманов, он вытащил лист бумаги, испещренный его наклонным почерком с длинными «хвостиками»:

— Baw ha[32], что такое Baw ha? У меня был когда-то кот по кличке Львиное Сердце, он издавал в точности такой звук, когда его должно было вырвать: baw ha, baw ha — и крутился на месте. Может быть, Эмили, во сне ты была котом, которого тошнит? А что значит namayah’u he?[33] Мне напоминает завывающий в трубе ветер. Или вот еще: sukawakha tona wichaluha he?[34] Что это ты скривилась? Плохо произнес?

Следующие несколько дней Джейсон занимался тем, что, усадив девочку на широкий подоконник эркерного окна гостиной и задвинув занавеску так, чтобы снаружи не было видно ее лица, показывал ей соседей обоего пола, проходивших по улице.

— Смотри, это Тредуэлл, наш констебль. Хорошенько запомни, он важная птица. От него у нас могут быть неприятности. И мы с тобой не скажем ему, откуда ты на самом деле приехала. Впрочем, мы никому не скажем — а зачем? Кто здесь, в Чиппенхэме, когда-либо слышал о сиу? Если Тредуэлл спросит, я ему скажу, что ты — дочка ирландцев-эмигрантов, что твои родители остались в Америке, где я тебя и нашел, ты бродяжничала в Нью-Йорке, у тебя был лишь один ботинок на левой ноге, а правая нога от хождения по снегу и грязи превратилось в нечто отвратительное, наподобие медвежьей лапы.

Думаешь, наверное: а получится ли из тебя ирландка? Держу пари, получится, ты очень похожа на дочку бедняги Бриджит О’Донелл, из которой «Иллюстрированные лондонские новости» сделали символ «картофельного кризиса» в Ирландии: те же темные, слишком длинные, спутанные волосы, высокий лоб, впалые щеки, мрачный взгляд, костлявые ноги.

Вот тот, похожий на хорька, в фуражке и ботинках, — Сприггс. А мужчина с уверенной походкой рядом с ним — не кто иной, как Джон Чемберлен, владелец почты на Церковной улице, еще он торгует молоком, бакалеей и модными товарами. Ну а захочешь купить лакомство — ступай к миссис Райсон на Корби-роуд, у нее муж булочник, так что заодно принесешь хлеба, да и мне не придется выходить.

Женщина в черном, что сейчас прошла, — Сара Энн Краксфорд, мать маленького Томаса, которого убили прямо на улице, когда он спокойно играл возле дома, это случилось в мае, двадцать два года назад. Убийцу Томаса не вздернули на виселице, он преспокойно окончил свои дни в сумасшедшем доме. С тех пор ничего значимого в Чиппенхэме не происходило. Не считая свадеб, их с каждым годом все больше и больше. Что просто великолепно для фотографа, не так ли? Конечно, умирают люди тоже, правда, чаще естественной смертью. Но семьи покойников, если можно так выразиться, редко прибегают к моим услугам. Разве не странно? Запечатлеть в последний раз лицо близкого человека, его похороны, — неужели эти важные события в истории каждой семьи недостойны того, чтобы их увековечили?

Эмили не сводила с него глаз, наблюдая за малейшим движением его губ, как она наблюдала за колышущейся травой на Великих равнинах, поджидая, что сейчас оттуда выпрыгнет зверек, которого можно будет съесть; точно так же она ждала, что с губ Джейсона вот-вот слетит слово, которое она будет способна понять.

А Джейсон неустанно говорил с ней, ибо не видел другого способа обучить ее языку. И в результате за это время, задолго до дня, когда Эмили смогла пролепетать первые слова по-английски, он рассказал ей о себе намного больше того, в чем смог признаться Флоранс за восемь лет брака — именно признаться, поскольку в откровениях Джейсона далеко не все делало ему честь.

Как-то вечером, когда Джейсон и Эмили сидели на подоконнике, они увидели, как мимо их дома прошел Джон Чемберлен. Заметив в окне свет, он остановился и стукнул в форточку.

— Продавец писем, молока, платьев и сладостей, — четко выговорила Эмили.

Джейсон взглянул на нее с восхищением. Может, она слишком быстро сказала слово «сладости», которое не произносится кое-как, с кондачка, его нужно слегка протянуть, подобно тому, как длят во рту удовольствие от тающей конфеты, но за исключением этой мелочи Эмили действительно заговорила по-английски!

— Вот это да! Бог мой, все получилось! А его имя? Знаешь, как его зовут? Ты сможешь мне также сказать его имя?

— Джон Чемберлен.

Фланнери открыл окно. Чемберлен снял шляпу, но тут же опять надвинул ее на лысый череп: было начало февраля, и холод пробирал до костей.

— Добрый вечер, Джон, — поприветствовал его Джейсон.

— Добрый вечер, Фланнери, — ответил Чемберлен. — Мне показалось, что я увидел у тебя маленькую девочку. Как раз за занавеской. Или я слишком много выпил? Я только что из «Распростертого орла», представляешь? Мы были там вместе со Сприггсом. И с бутылкой бренди.

Сприггс слыл заправским пьяницей, при этом как никто другой умел раскрутить на выпивку ближнего своего, вот почему он мог пить в кредит сколько душе угодно: ни один из хозяев пяти имевшихся в Чиппенхэме пабов не был настолько глуп, чтобы заставлять его платить по счетам.

— Оставь в покое бренди и «Распростертого орла», — заметил Джейсон, — они тут ни при чем.

Жестом конферансье кафешантана он раздвинул шторы в цветочек (гроздья фуксий, Флоранс обожала фуксии), за которыми скрывалась Эмили.