Ангелы с плетками - [20]

Мне сказали, что я опять была молодчиной, что я делаю большие успехи в литературе и если даже из меня не получится бляди, я наверняка смогу стать романисткой. Еще мне сказали, что теперь я могу лечь спать, но с одним условием: до завтрашнего вечера я должна обновить свой дневник. Но разве он уже не обновлен?

— Перечитай все свои записи, Виктория. Возможно, тебе захочется что-то добавить. Возможно, нет. В любом случае, ты вправе потешить свою гордыню, ведь ты этого заслуживаешь.

Они отпустили меня не из доброты, а потому, что я была в полном изнеможении, и они, наверняка, боялись, что если я как следует не отдохну, это будет заметно.

Воскресенье, 8 июля 1866 года

Полдень давно миновал, и мне наконец удалось убежать в свою комнату, чтобы вернуться к дневнику. Я должна обновить его до вечера, когда Кеннет потребует его для проверки. В противном случае кузен пригрозил выставить меня «блудливой шлюшкой», которой, по его словам, я стала со вчерашней ночи.

— У тебя нет никакого оправдания, ты даже не вправе сослаться на свою невинность, поэтому советую тебе поразмыслить над собственным позором и сделать соответствующие выводы. После этого самокопания тебе лучше всего описать на бумаге угрызения совести… если, конечно, они у тебя имеются.

Изверг! Он даже сомневается в моей способности чувствовать! Он сказал, что «полностью доверяет мне» и поэтому дневник вовсе не обязательно должен храниться у него.

— Ради твоей же безопасности советую тебе прятать его на шкафу или, черт возьми, где тебе заблагорассудится. Но это лежит на твоей ответственности, Виктория. Теперь ты — самостоятельный человек. Взрослая девочка. Шикарно, правда?

На шкафу… Там он пролежит в целости и сохранности, как минимум, до весенней уборки в следующем году. Только бы его не нашли по моему недосмотру… Ах, как бы мне хотелось, чтобы сгорел весь дом, и не осталось никаких следов (только если никто из близких не пострадает, разумеется). Однако нужно спешить. Мне могут помешать в любую минуту. Возможно, этот дневник — Божья кара, и Господь заставляет меня, при зловредном посредничестве двух этих демонов, осознать всю меру моей порочной блудливости.

Как только я очнулась от животного наслаждения, Кеннет с сестрой стали непрестанно меня изводить. Подчеркивая, что отдаться на волю животного в период течки — несомненно, самый омерзительный грех, они задули лампу, развязали меня и толкнули на кровать. Там они играли со мной в потемках, точно с куклой. Я чувствовала на себе их языки и руки, пока они ласкали моими руками все части своих тел, которые хотели возбудить. Комната была погружена в кромешный мрак: тяжелые шторы на окнах задернули. Я потеряла счет ощупывающим пальцам и уже не могла понять, чьи губы то жестоко, то нежно щекотали мне кожу. Закрыв ослепшие глаза, я отдалась их рукам и ртам, ожидая той минуты, когда волна острого наслаждения сметет последние остатки моего истерзанного сознания. Забыв на миг о цене, которую придется заплатить, когда приду в чувство, и о сопутствующем страшном раскаянии, я откинулась на спину… и примирилась с неизбежным.

Ах, о чем только мне приходится писать в такой день!

Ведь сегодня — воскресенье. Я поехала с мамой в церковь, опасаясь, что стоит мне войти в освященное жилище ГОСПОДА, Он покарает меня смертью: ведь я посмела явиться к Нему, покрытая такими несмываемыми грехами, при одной мысли о которых у меня кружилась голова и закипала в жилах кровь.

Мистер Гарет читал очень красивую проповедь. Она ранила меня, точно стрела, в самое сердце. Слова были из 1-й главы Евангелия от Матфея, стих 21‑й:

«Родит же Сына,

и наречешь Ему имя: Иисус;

ибо Он спасет людей Своих от грехов их».

Я слушала со слезами на глазах, понимая, что нет мне прощения. Вдобавок к моему горю, мама, приняв мою скорбь за признак великого благочестия, поздравила меня на выходе из церкви, но при этом ласково предостерегла, чтобы я не слишком показывала свою сентиментальность на людях. И хотя мне вовсе не хотелось видеть Урсулу, я с великим облегчением выбежала поздороваться с ней. Я попыталась скрыть свое смущение, но она все же заметила румянец на лице и так громко, властно меня отчитала, что, признаюсь, от гнева и отчаяния я могла бы убить ее на месте, если б только было чем. Я не могла смириться с мыслью о том, что ПРИДЕТСЯ БЫТЬ С НЕЙ ВЕЖЛИВОЙ ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ (мама всегда приглашает ее и мистера Гарета по воскресеньям на обед, а иногда — даже на ужин). На Урсуле было уродливое фуляровое платье с широкой цветастой косынкой под высоким кисейным воротником. Плюс к этому — страшнейшая розовая шляпка. Ее локоны были жесткими, как солома в метле трубочиста. Урсула всегда неправильно накручивает бигуди.

Когда к ней подошел Кеннет, она буквально пожирала его глазами. Но, учтиво поклонившись, он отвернулся, оборвав ее на полуслове. Мама поманила нас, и мы присоединились к ней и викарию, а затем сели в ландо. Викарий с Урсулой последовали за нами в экипаже. Могу себе представить, как она взбесилась оттого, что не поехала с нами.

По дороге в церковь мы миновали цыганский табор. Нам некогда было останавливаться, но на обратном пути мама отправила лакея разузнать историю этих бедных странников. По возвращении он рассказал, что одна несчастная женщина и ее младенец больны, они очень ослабели и пребывают в бедственном положении: им нужны в основном лишь топливо да пища. Мама приказала отнести им пакет угля и похлебку, а также два одеяла. Мисс Перкинс отослала старое фланелевое нательное белье и шерстяную вязаную курточку для бедного младенца. Мне же разрешили отослать им полкроны из своей копилки. Я несказанно счастлива, что мы помогли бедным людям, ведь эти цыгане — такие славные, тихие и ласковые друг с другом, такие скромные, вовсе не назойливые и не нахальные и такие благодарные. Я уверена, что, как отметила мама, наша доброта надолго окажет на них благотворное влияние.