Anenerbe - [62]

А затем оказалось, что бог и вовсе не бог, а зовут его Дмитрий, и он брат батюшки. И вновь счастье вошло в ее сердце, и она поняла, что вся эта благодать и радость все же от него — от бога, пусть он и не появился, как об этом просила девочка. Поэтому первым делом, как только вошли в дом, принялась искать глазами иконку, а как нашла, низко поклонилась — так низко, как могла — коснувшись головой пола. Пожалуй, эта встреча произвела на Дашеньку куда большее впечатление, чем трамвай, на котором, как и на поезде, она ехала впервые. Так же, как и странные люди, что шагали по мостовой с барабаном. Они куда-то шли, почти как солдаты, которых Дашенька видела на вокзале, или даже лучше, веселей, что ли? И впервые за долгое время она, наконец, спала на настоящей кровати, и никто ей больше не снился — только синяя ниспадающая откуда-то сверху вода. И хотя плавать Дашенька не умела, утонуть она не боялась — там было невозможно утонуть.

Новое место — новая жизнь. Здесь все было иное — другой воздух, небо и солнце — она, наконец, обратила на него внимание, а солнце на нее — у Дашеньки вылезли веснушки! Смешные конопушки — крохотные точечки, которые прыгали на ее лице, когда девочка улыбалась. Хотя она не знала, что улыбается — подсказывала мать. У нее вновь текли слезы — совсем немного — одна или две слезинки скользили по щеке.

Дом — большой. В нем все большое — ступени, перила, двери, окна — они поражали своим величием. И еще эхо — оно всегда встречало Дашеньку первым. Едва отворялась дверь, как тут же появлялось эхо — не менее шаловливое существо. Девочка говорила: здравствуйте, я Дашенька, и тут же слышала шутливое в ответ — Машенька, Машенька… Не Машенька, а Дашенька, — пыталась поправить девочка и вновь слышала: Машенька, Машенька…

Несмотря на то, что дом был большим, в нем почти никто не жил, а если и жил, то не спешил выходить. В подъезде почти всегда стояла тишина — не менее величественная, чем и сам дом. Тишину девочка боялась — что-то в ней настораживало и пугало. И если эхо жило только в подъезде, то тишина свободно могла войти в комнату, что она и делала, когда уходили взрослые. Тишина была какой-то холодной и надменной — она никогда не отвечала, садилась на стул и молча наблюдала, как играет Дашенька. И кукла — сшитая из кусочков полотна игрушка — ей не нравилась. Тишина нравилась только себе самой — Дашенька это чувствовала и не могла понять, а почему? Кроме этих двоих в доме пребывал еще кто-то — не менее загадочный. Он скрипел половицами, закрывал форточки и любил темноту. Именно там, в темноте было его царство. И правил он своим царством в основном по ночам, когда все спали. Этот странный повелитель ужасно не любил, когда прикасаются к его вещам, и подавал знаки — часто враждебные и пугающие. Поэтому было бы неверным сказать, что новое место радушно приняло новых жильцов. Ни о каких товарищах или друзьях не могло быть и речи — в доме, вероятно, других детей не существовало. И во дворе, куда изредка выходила Дашенька, она никогда никого не видела. Двор — каменная коробка, окна которой безлики и даже слепы. Хотя они и смотрели друг на друга, но ничего не видели, как не видела девочка, бросив случайный взгляд наружу. Кто и зачем построил каменный колодец — неизвестно. Длинная нора, соединяющая его с внешним миром — еще одно царство безмолвия, оживало задолго до того, как в нем появлялся прохожий. Шаги звучали, хотя человека не было. Они могли звучать полминуты, минуту, а прохожий так и не появлялся. Появлялось солнце, изредка заглядывая внутрь — а как иначе объяснить веснушки на лице девочки?

Именно тогда она научилась не быть одинокой, оставаясь в полном одиночестве. Разговаривать с тем, с кем не принято разговаривать, замечать, что другие не замечают — и мир вдруг стал глубже, шире и понятней. Мир, который избегают, который стремятся покинуть, мир, который пугает… Было ли ей страшно — маленькой девочке в коробке каменного колодца, где царствует безмолвие, куда не залетают голуби и живет только эхо? Было. Однако страх — незнание, порожденное неизвестностью чувство, которое также когда-нибудь вас покинет или распахнет двери и уйдет. Так, вероятно, и произошло. Дашенька стала как-то загадочно улыбаться, разговаривать — смеяться или сердиться и продолжать играть — только уже не в куклы, а со своим новыми знакомыми, которых, впрочем, кроме девочки никто никогда не видел, и видеть не мог.

* * *

Он стоял, запрокинув голову, и пытался понять, какие чувства рождаются у него в сердце. Сердце исправно работало — стучало клапанами и качало невидимый насос, разгоняя по артериям кровь. Ничего, никаких чувств. Обыкновенный дом из красного кирпича — не хороший и не плохой. Просто дом, крыша, кров, помещение, четыре угла. Кто-то когда-то его строил — завозил кирпич, месил и таскал раствор, настилал полы, вставлял рамы, чтобы потом уйти.

Прошелся по кривой улице. В ней все было кривое и какое-то убогое, то ли от времени, то ли от настроения, в котором он пребывал. Виталий Борисович уже давно подметил: один и тот же ландшафт может вызывать в душе крайне противоречивые чувства — от восторга до уныния. Сейчас было уныние, и улица — брошенная и запущенная. Даже пройтись по ней никто не желал, и кроме оперативника на улице никого.