Anenerbe - [61]

Каждый из нас решает свое, собственное уравнение. Решает сознательно, либо делает это вслепую. Решал его и Виталий Борисович.

* * *

Камышенской улицы, насколько помнил оперативник, в городе не было. Многое, что существовало прежде, кануло в историю. История — свалка, куда свозят не только отслужившие свой срок вещи, но и людей. Часто они пребывают в вполне сносном состоянии, однако жернова времени безжалостны, а память людская ветрена и скоротечна.

И каких только улиц и площадей не появилось, и почти все они носили имена людей, сотворивших зло, хотя и в благих целях.

Маргарита Петровна вопросу не удивилась — она словно ждала звонка, так, по крайней мере, показалось товарищу Шумному.

— Камышенская? — уточнила она, — к большому сожалению, в нашем городе улицы с таким названием не существовало.

— Вы уверены?

— Город-то раньше и вовсе не город был, губернский центр, за двадцать минут можно было обойти. Да и не росли в наших местах камыши — местность не позволяла. У нас же возвышенность, а камыши растут в низине.

— Может, переулок небольшой?

— Не могу сказать — не знаю.

— А каменных зданий?

— Зданий хватало. Строили охотно, а вас что конкретно интересует?

Знать бы — что! Дом точно был каменный и высокий. Пять этажей или шесть.

— До революции строили в основном невысокие здания — два или три этажа. Выше уже холодно, зимы, сами знаете, у нас какие, — продолжила Маргарита Петровна, — а отопления не было — дровами либо углем топили. Кроме центра было несколько домов в районе фабрики — там жил, как сейчас принято говорить, обслуживающий персонал. Снимков тех времен, увы, не сохранилось.

— Фонари были? — вдруг вспомнил Виталий Борисович.

— Были, а как же! Перед фабрикой и рядом с домами.

Уже кое-то!

— А брусчатка? Брусчатка там была?

— Булыжная мостовая, брусчатка появилась после войны — пленные выложили.

Они точно тряслись на каких-то ухабах, и этот покойник… как он бился головой…

— Улица как называлась?

— Так и называлась, — ответила Савушкина — Фабричная.

Как все просто. Если фабрика, значит, и улица Фабричная, если по парку гулял губернатор, значит, и парк был губернаторский. Гостиница — дом приезжих, потому что они не гости, а приезжие. Сегодня приехали одни, завтра другие, и в гости их никто не звал. По делам приезжали, а спать где-то надо, и щей похлебать, и чая из самовара, и на лавку лечь — ноги вытянуть и к стенке прислониться…

* * *

Ехали долго, сначала на своей повозке, затем на чужой, пешком, на поезде, который произвел на Дашеньку огромное впечатление, и вновь на телеге. Спали где придется — в незнакомых казенных домах, на матрасах и без матрасов, вдвоем и втроем, в подвале и на чердаке. Менялась природа, менялись люди — они появлялись и исчезали — равнодушные, занятые собой и, конечно, опасные. Каждый из них мог оказаться смертельно опасным, поэтому большую часть путешествия Дашенька сидела и молчала. Молчала на телеге, в поезде, в чужом доме, на улице, и только когда наступало время действительно помолчать — спрашивала матушку. Спи, дорогая, отвечала матушка, замечая, как еще вчера светлое лицо дочери вдруг заострилось и потемнело. И сама матушка в редкие моменты душевного отдыха бросала взгляд в зеркальце в безуспешной попытке найти прежнюю и уверенную в себе женщину. Женщина куда-то пропала или превратилась в незнакомую тетку неопределенного возраста и звания. Батюшка тоже превратился в чужого дяденьку — в чужой одежде, без шелковой бороды он и вовсе не был похож на ее любимого папеньку. Иногда ей казалось, что она спит — пребывает в каком-то сне, который когда-нибудь обязательно закончится. И только несколько месяцев спустя вдруг поняла, что сон — это их прежняя жизнь, куда больше не будет возврата, куда, если и можно попасть, так только сильно стиснув крохотные кулачки, закусив губы и закрыв глаза. Иногда получалось, чаще — нет. Чаще приходил Ангел, удивительно похожий на отца, который либо махал окровавленным топором, либо требовал закрыть глаза.

Город — равнодушный и холодный. Было обидно смотреть, как кто-то встречает прибывших — светится внеземной радостью и целует. Обнимает, смеется, тащит поклажу и что-то рассказывает. Дашенька вдруг пожалела, что она не та — не другая, кого встречают, целуют и обнимают. Ей ужасно захотелось стать некрасивой, но счастливой девочкой, что подбросил на руках совершенно чужой дяденька…

Они остались сидеть на вокзальной площади, в то время как все ушли. И мужчина в фартуке и метлой бросил на них явно недоброжелательный взгляд, хотя ничего плохо они с матушкой не сделали — просто тихо сидели на лавочке и даже не разговаривали. А еще через десять минут покинули лавочку — матушка явно чего-то опасалась. Она теперь всего опасалась, но больше всех боялась людей в кожаных тужурках и ушастых галифе. При виде их она столь сильно трепетала, что Дашенька чувствовала, как мать дрожит. Потом они сидели уже в сквере, и мать просила господа, чтобы не было дождя, и чтобы быстрей вернулся батюшка. А он все не возвращался и не возвращался, поэтому Дашенька решила помочь и тоже стала молиться господу. Бога она прежде никогда не видела, и создать в своем воображении его образ долгое время не получалось, а когда все же удалось, вернулся батюшка. Они появились одновременно — бог и папенька — удивительно похожие друг на друга. Только у батюшки бороды не было, а у бога была — большая и окладистая. Бог сказал: ах вот она какая! И подбросил Дашеньку высоко — высоко, а потом ловко поймал и поцеловал. От бога исходила уверенность, и пахло табаком. Матушку бог поцеловал три раза, и она заплакала, но только не от страха…