Anenerbe - [37]

Кузнецов открыл рот.

— После Эллы наоборот — желание в кресле посидеть и газетку почитать. А однажды я даже стихи сочинил. Сидел, сидел и сочинил.

— Хорошие?

Мужчина задумался, нахмурил и без того хмурое лицо и с выражением, отчетливо произнося каждое слово, произнес:

Свиная лопатка, ты — песня, ты — сказка,

Ты — боль в моем сердце,

Истома в груди.

Хорошее мясо,

Приди и бери.

— Хорошие стихи, — заметил Кузнецов, — честные.

— Это еще не все, там продолжение есть, сейчас вспомню, — мужчина поправил живот и закатил глаза.

Свиная лопатка, ты — песня, ты — сказка,

Ты — радость и горе,

Ты в сердце моем, словно бриз в Черном море…

— Родом я из-под Севастополя, — объяснил мужчина, — работал за заводе, коптил рыбу.

— А дальше?

— А дальше уехал, я же патриот, да и выловили всю рыбу. А если по правде, надоело, провонял рыбой до безобразия. Спать лягу, чувствую — воняет! Встану утром — вновь воняет! Товарища спрашиваю, мол, пахнет от меня? Поэтому и уехал.

— А дальше? — повторил свой вопрос Кузнецов.

Мужчина из-под Севастополя вновь сосредоточился.

Свиная лопатка, тебя не забуду,

Как хрюкала ты, как нежно смотрела,

Как бегала, прыгала и улетела.

Пропала, исчезла, но чтобы вернуться,

Крылами взмахнуть и обернуться

Прекрасной красавицей, феей, богиней,

Закутанной в шаль, холодной как иней.

Чей образ возвышенный — выше вершин,

Где горы — равнина,

А ветер — надежда,

Где солнце — луна, и не будет как прежде

Обмана, порока и злых темных сил —

Мы всех их прогнали, всех тех, кто не мил.

Мы съели их дружно, иначе нельзя.

Иначе съедят они нас, и тогда

Седые вершины травой порастут,

Деревья погибнут, и выйдут из чащи, из мрачных глубин, словно ненастье,

Безжалостно, злобно — участь такая —

Коварные твари — пророка забвенье, друзья сатаны,

И начнется веселье!

Застолье начнется, где стол полон яств,

Где люди есть звери, где льется рекой

Дымящий напиток, где каждый герой.

Болтать и заискивать, мать предавать,

Махать топором и слух ублажать —

Чванливых, напыщенных наших господ,

Притворно заботливых, мерзко от слов.

Чья речь на трибуне, что выстрел в ночи,

Когда нету сил — кричи, не кричи.

Свиная лопатка! Я оду пою, ты даже не знаешь,

Тебя я люблю.

Под перчиком с хреном — обидно до слез…

Чья участь не лучше, кто тянет сей воз.

Кому отвели, и не в первый уж раз,

Почетную роль, как гласит наш рассказ,

Ходить в дураках и на сцену глазеть,

Позволят — похлопать, но лучше как раз

Внимательно слушать — велит нам указ.

Свиная лопатка, как долго я ждал,

Мечтал еще дольше и все же устал.

Все думал, когда же устанут они?

Хотя жизнь есть вздор, игра сатаны.

Лукаво следит он, довольный отчасти

Сгущаются тучи, и все в его власти.

Теплей там и выше, лучше видать, внимания больше —

О чем, брат, мечтать?

Грозою повеяло, все собрались, заждались однако,

И ты не ленись.

Купи полкило, бесплатно отдам,

А вечером вспомнишь, дружок, каждый грамм.

Свиная лопатка, как мало от бога,

Взяла ты ума, в чем греха никакого.

И жила ты в счастье, не зная хлопот,

А счастье твое — безразмерный живот.

Мужчина замолчал, и Александр Николаевич ему в этом не мешал. Так они оба и молчали, но недолго, всего пару минут. Молчать долго в компании — признак плохого воспитания, чего нельзя сказать о наших героях.

— Митька или Элла? — спросил Кузнецов.

— И не Митька, и не Элла, был тут у меня вечно всем недовольный боров-анархист. Пришлось пустить под нож, чтобы породу не портил.

— Старый?

— Не то, чтобы старый, вредный и свободолюбивый. Все направо, а он налево, все налево, а он, противный, направо. Говорю же, анархист. Ну что, определились?

— Мне бы что-нибудь нейтральное, — скромно попросил Александр Николаевич.

— Даша! — гаркнул мужчина, — взвесь гражданину пару килограммов фарша.

* * *

Рука была прохладной и удивительно нежной — она скользила, прогоняя туманный образ мужчины, серые ларьки и такое же серое небо.

Хорошо! Почему прежде его никто не гладил?

— Болит?

— Нет, ничего не болит. Я спал?

— Бредил — читал стихи, очень странные.

Зоя Константиновна стояла рядом, а за ней еще кто-то — чья-то тень, он ее видел. Тень видел, а кому она принадлежит, нет.

— Стихи? Я не знаю никаких стихов, никогда не знал, — признался Александр Николаевич, — и почему стихи? Дарья Никитична приехала?

— Тут я, — раздался голос, и из тени появилась она — женщина с рынка — Дарья Никитична.

— Вы ведь в ларьке работаете, верно? Мясом торгуете. А хозяин у вас такой грузный мужчина, очень толстый и смешной? Родом из-под Севастополя.

— Ты, Саша, лучше помолчи, — посоветовала старушка, — жар у тебя, горишь весь.

Жара Александр Николаевич не чувствовал, скорее нетерпение.

— Зоя, ты сегодня капусту строгала?

Зоя Константиновна поправила подушку и еще раз приложила ладонь.

— Голубцы делала — твои любимые.

— Строгала, — тихо произнес Кузнецов и тут же встрепенулся: газету покупала?

— Еще нет, Павлик купит по дороге домой, не волнуйся.

— А новости слушала? Ты же всегда слушаешь новости, — Александр Николаевич был готов выскочить из постели.

— Ваши проиграли.

— Ноль-два?

— Ноль-два, — подтвердила супруга и силой уложила мужа в кровать.

— Ноль-два, — повторил Кузнецов, — я знаю, подлец Бузякин забил в собственные ворота! Зоя, мне страшно.