Я стоял возле стола своей классной руководительницы Анны Александровны с понуренной головой. Я чувствовал себя плохо, я хотел спать, я хотел плевать на все нравоучения, но все же пытался испытывать стыд и краснеть.
— И не водись ты с этим Тряскиным, умоляю тебя, — продолжала распаляться преподаватель по литературе и русскому языку, — одна его фамилия, прости Господи, чего стоит.
Я виновато смотрел в пол, изучая неровности дощатого пола с потрескавшейся краской некогда коричневого цвета. Кое-как я выкрутился из сложившейся ситуации и, хоть не совсем честно, но сессию сдал. Последние наставления на будущий год я выслушивал от Анны Александровны. И в этих наставлениях особое место занимал мой лучший друг.
Она нервно смотрела в окно на молодую весеннюю листву тополей, крепко сжав пальцы рук в замок. Еще немного и старушку затрясет. Мне было по-человечески жаль ее. Она глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться.
— Тряскин, — пробормотала она, зло усмехнулась и, обращаясь ко мне, подытожила, — у твоего Тряскина родители не бедствуют, он себе дорогу их деньгами проложит. А у тебя потенциал, который ты пытаешься похоронить и заметь, у тебя это хорошо получается.
Её доводы были просты и логичны, как детский конструктор для взрослого. У неё такая работа — направлять сбившихся с правильной дороги студентов на путь истинный, и она выполняет её отлично. Мы некоторое время помолчали. Мне нечего было сказать, ей нечего было добавить. Воцарилась необходимая для этой минуты педагогическая тишина для моего всецелого осознания и понимания. Я смотрел в окно, пытаясь разглядеть там скорейшее избавление от нравоучений моей заботливой класснухи. Но на улице я видел лишь лето. Молодое, нежное и соблазняющее. Недавно наступившее. Манящее своей свежестью и чистотой.
Наше неловкое молчание было прервано автомобильным гудком с улицы. И я прекрасно знал, кому он принадлежит.
— И какие выводы мы сделаем из нашей беседы? — наконец поинтересовалась Анна Александровна.
— Единственно верные, — бодро ответил я.
— Хочется в это верить, — она недоверчиво улыбнулась, — тогда до сентября. Я надеюсь.
— До свидания, — я направился к двери.
— Сергей! — окликнула Анна Александровна.
Меня, кстати, Сергеем зовут.
Я обернулся, её глаза говорили — «не лги, вижу тебя насквозь».
— Ты случайно не влюбился?
Во дворе просигналил гудок.
— Да вроде бы, нет, — ответил я, стараясь скрыть любопытство и нетерпение одновременно.
— Наркотики не употребляешь?
Допрос принимал еще более интересный оборот, но автомобиль Пахи нетерпеливо позвал меня двойным гудком.
— Точно нет, — озадаченно, но твёрдо произнёс я, — а к чему эти вопросы?
Её глаза опытного педагога внимательно следили за моей реакцией.
— В последнее время ты как-то изменился, но я не могу понять, как.
— Ну, если только в положительную сторону, — улыбнулся я, но, по-моему, вышло как-то не естественно.
Опять сигнал. Долгий, требовательный. Нетерпеливый. Ночью он бы разбудил полквартала.
— Ладно, иди, — вздохнула она и её взгляд профессионального педагога опять стал взглядом обыкновенной уставшей женщины, — твой Тряскин уже заждался. А с ним я позже поговорю.
Ещё раз попрощавшись, я выскочил в коридор.
Если бы кто-нибудь знал, как я изменился…
А все началось, как ни странно, с моего рождения. Я осчастливил этот мир своим появлением восемнадцать лет назад, в одну тихую, но очень июльскую ночь, в поселке, название которого вам абсолютно ничего не скажет. Как сейчас помню тот день — только-только проклюнулся молодой месяц и разноцветные звёзды, всем своим неисчислимым количеством, рассыпались по черному куполу неба. Во всем поселке было тихо и только я орал, нарушая общее спокойствие.
Отца, как такового, я не помню. Я сейчас — про биологического. Мать умерла при тяжелейших родах. Так что её смерть, в какой-то степени, лежит на моей совести. Моё воспитание легло на плечи её старшего брата, Митрофанова Владимира Егоровича. В посёлке он занимал должность агронома, и являлся по совместительству потомственным колдуном-знахарем. Если кто из односельчан заболевал, или корова не доилась, или ребёнка сглазили, да мало ли что — все шли к моему дяде. Он и травы с целебными свойствами даст, и нашепчет чего-то непонятного, но обязательно исцеляющего. Мог и порчу навести или чего похуже. Только он этим не занимался, да его никто и не просил об этом. Потому что — плохое, как и хорошее, неизменно возвращается. Но об этом, обязательно, в следующий раз.
Двери дядиного дома были открыты для всех, в любое время суток, в любой день недели. Хоть одинокой продавщице местного сельпо, хоть многодетному главе администрации на новой иномарке. Из соседних сел так же наведывались страждущие получить добрый совет или обрести физическое исцеление. И получали их. Клиентская база, как сейчас говорят, была внушительной.
Духовным же исцелением в поселке занимался наш местный батюшка, близкий дядин друг ещё с детских времён. В миру — Тишко Алексей Денисович. Активные октябрята, пламенные пионеры, ответственные комсомольцы — партия же была для них закрыта по понятным причинам. Ни семинарист, ни псевдоцелитель, естественно, партбилет получить не могли. Что, в принципе, не мешало им оставаться в поселке самыми уважаемыми людьми. Все переплёты жизни связали их, и без того крепкую дружбу, таким морским узлом, который был не в силах развязать ни один склочник и сплетник на земле. Он просто был бы немилосердно бит, уж поверьте моему слову.
