Анастас Иванович Микоян: человек и политик - [80]

М. Г.: Может быть, Анастас Иванович высказывался критически о Сталине в кругу семьи?

С. М.: Это было просто невозможно. Во-первых, все прослушивалось. Во-вторых, мы были детьми и могли по наивности передать кому-то. А стукачей вокруг вертелось много. Лишь иногда он косвенно высказывался так, чтобы мы поняли, а те, кто прослушивал, не могли бы придраться. Пример — «дело врачей», 1952 год. Среди арестованных врачей были такие, кто бывали у нас дома, лечили, обедали вместе. Мама спросила:

М. Г.: Как же так? Мы же их хорошо знаем. Прекрасные врачи, хорошие люди. Разве они могут быть врагами?

С. М.: При мне отец ответил, но не прямо на вопрос. Он сказал матери, что «товарищ Сталин приказал, чтобы их били, а они бы написали для правительства специальное руководство, как нам надо жить, чтобы быть здоровыми».

Мама, не поняв, конечно, игры отца, спросила:

— Зачем же для этого арестовывать, да еще бить? — при этом даже голос у нее сорвался, а на лице появилось мучительное выражение. — Их можно было попросить написать такое руководство дома, на свободе.

На что отец ответил громко:

— Товарищ Сталин считает, что, находясь в тюрьме, они напишут правду.

Мне лично все стало ясно: отец объяснил, из-за кого невинные люди в тюрьме и кто виноват в том, как с ними обращаются. Думаю, мама тоже поняла: она больше ничего не сказала. Она всегда переживала за других людей, то есть ей было свойственно «сопереживание», которое, по-моему, отличает хорошего человека от плохого.

М. Г.: Вас назвали в честь Серго Орджоникидзе. Он был ближайшим другом вашего отца. Анастас Иванович рассказывал о его судьбе, о его самоубийстве или тоже боялся, что кто-то подслушивает?

С. М.: Мне было семь с чем-то лет, так что мне он, конечно, ничего не говорил. Но мама знала о самоубийстве, продолжала дружить с вдовой Зинаидой Гавриловной. Я об этом узнал, когда подрос.

М. Г.: А в дни самоубийства Серго в вашей семье обсуждалась эта страшная трагедия?

С. М.: Среди взрослых — да. Помню траурно оформленный Колонный зал, гроб с телом, почетный караул, помню трагическое выражение лица мамы, слезы Зинаиды Гавриловны. Ощущалась какая-то тайна. Отец был мрачен и ни с кем не говорил. Гостила мамина сестра из Баку, они шептались с мамой. Участвовал и брат отца Артем, авиаконструктор, тогда еще начинающий. По-моему, в доме никто не верил в газетную версию о сердечной недостаточности.

М. Г.: А что говорили в вашей семье об этом после смерти Сталина?

С. М.: Обсуждалась версия об убийстве Серго прямо в его квартире. Дело в том, что из комнаты, откуда раздался выстрел, была дверь на лестницу, ведущую во двор. Якобы дверь, вопреки обыкновению, была не заперта на ключ. Но отец сказал:

— Нет, я так не думаю. Серго мне несколько раз говорил о своем намерении уйти из жизни, потому что не мог больше терпеть. Я его отговаривал. Но последний раз он говорил об этом незадолго до своей кончины.

Брат моей мамы Гай был военным разведчиком, до войны работал в ГРУ. Нередко был более откровенным, чем другие, иногда казался чуть циничным. Кстати, в советском режиме он разочаровался давно и не очень скрывал это в 50–6о-е годы. Так вот, он тогда сказал:

— А может, Сталин не знал об этом и решил дело по-своему?

Все же отец не согласился с такой трактовкой смерти Орджоникидзе.

М. Г.: Думаю, вы понимаете, что все ближайшие кремлевские соратники Сталина в одинаковой степени повинны в тех злодеяниях, которые творил «вождь всех народов» в течение почти 30 лет?

С. М.: Нет, «в одинаковой степени» — это неправильно. Так не бывает. И не было в действительности. Речь ведь идет о живых и разных людях, а не о стандартных помидорах в супермаркете.

М. Г.: Имеются многочисленные факты, подтверждающие это. К примеру: в 37-ом году, самом страшном году сталинского террора, Анастас Иванович сделал доклад, посвященный 20-летию ВЧК-ГПУ-НКВД, в котором сказал буквально следующее: «Учитесь у товарища Ежова сталинскому стилю работы, как он учился и учится у товарища Сталина»[440]. Неужели его кто-то заставил так говорить?

С. М.: Я вам отвечу, так как знаю закулисную историю доклада. Еще до юбилея Сталин предложил отцу занять место наркома внутренних дел. Отец решительно отказался.

М. Г.: Разве возможно было отказаться от сталинского своеволия?

С. М.: Поскольку это было, значит, возможно. Он мотивировал тем, что является хозяйственником, не может и не будет менять характер работы. Категоричность отказа отец «самортизировал» аргументом, что от него будет больше пользы в хозяйственной работе. Сталин вспомнил об этом разговоре, возможно, расценил как желание отца остаться в стороне от «ежовщины» и потому провел в Политбюро поручение Микояну выступить на юбилее. Тогда отец сделал ответный ход: он потребовал от НКВД полный текст доклада, в котором не поправил даже запятой. Он не хотел ничего говорить от себя по такому поводу, но раз уже было принято обязывающее его решение, принял единственно правильное решение, на мой взгляд: предпочел выступить в роли диктора, озвучившего текст, подготовленный на Лубянке. Сохранилась кинохроника этого заседания. У Микояна вовсе не юбилейное, а мрачное, даже сердитое выражение лица.