Американский психопат - [128]

– Ты ненормальный, – машет она на меня рукой. – Псих.

– Эвелин, человеку тридцати нет.

– Ну и что? Не все же такие культуристы, как ты, – раздраженно, вновь глядя в меню, заявляет она.

– Я не культурист, – вздыхаю я.

– Ну пойди и двинь ему по носу, раз ты такой здоровый, – говорит она, отмахиваясь от меня. – Мне все равно.

– Не искушай меня, – предостерегаю я, а потом, вновь глядя на Фаррелла, бормочу: – Что за ублюдок.

– О господи, Патрик. Ты не должен быть таким раздражительным, – злобно произносит Эвелин, по-прежнему глядя в меню. – Твоя злость ни на чем не основана. Что-то с тобой не так.

– Взгляни на его костюм, – замечаю я, не в состоянии остановиться. – Посмотри, как он одет.

– Подумаешь. – Она переворачивает страницу, обнаруживает, что на следующей ничего нет, и возвращается к странице, которую только что изучала.

– Ему не приходило в голову, что этот костюм омерзителен? – спрашиваю я.

– Патрик, ты всегда был похож на психа, – твердит она, качая головой. Теперь она изучает винную карту.

– Черт возьми, Эвелин. Что значит – был похож? – говорю я. – Я, блядь, и сейчас существую.

– Тебе обязательно нужно спорить? – спрашивает она.

– Не знаю, – пожимаю я плечами.

– Ладно, я собиралась тебе рассказать, что случилось с Меланией и Тейлором и… – заметив кое-что, она продолжает, не делая паузы, – прекрати разглядывать мою грудь, Патрик. Смотри на меня, а не на мою грудь. Так или иначе, Тейлор Грассгрин и Мелания были в… Ну ты знаешь Меланию, она училась в Свит-Брайаре. Еще у нее отец – владелец всех этих банков в Далласе, помнишь? А Тейлор учился в Корнеллском университете. Они должны были встретиться в Корнеллском клубе, а потом у них был заказан на семь столик в «Мондриане», и Тейлор был одет… – Она останавливается, начинает сначала: – Нет. Во «Французском лебеде». Они должны были пойти в «Лебедя», и Тейлор был… – Она снова останавливается. – О господи, нет, в «Мондриан». Столик в «Мондриане» был заказан на семь, и он был в костюме от Piero Dimitri. Мелания прошлась по магазинам. Кажется, она была в Bergdorf’s, хотя я не уверена, ну да ладно… хотя да, точно в Bergdorf’s, потому что на следующий день она пришла в этом шарфике, ну да ладно, а перед этим она дня два не ходила на свой класс аэробики, и на них напали в…

– Официант, – говорю я кому-то, кто идет мимо. – Еще «J&B»?

Я показываю на стакан, сожалея о том, что фраза прозвучала скорее как вопрос, чем как требование.

– Ты не хочешь узнать, что произошло? – с неудовольствием спрашивает Эвелин.

– Я затаил дыхание, – без всякого интереса вздыхаю я. – Не могу дождаться.

– Так вот, случилась совершенно невероятная вещь, – говорит она.

«Впитываю каждое твое слово», – думаю я. Я замечаю, что в ней полностью отсутствует чувственность, и это впервые задевает меня. Раньше именно это мне в ней и нравилось. Теперь это огорчает меня, кажется зловещим, наполняет несказанным ужасом. На последней встрече – это было вчера – психоаналитик, к которому я ходил последние два месяца, спросил: «Каким методом контрацепции пользуетесь вы с Эвелин?» – а я вздохнул, перед тем как ответить, мой взгляд остановился на небоскребе за окном, потом на картине над стеклянным журнальным столиком Turchin, гигантской наглядной репродукции графического эквалайзера другого художника, не Оники. «Ее работой». Потом он спросил о сексуальном акте, который она предпочитает, и я совершенно серьезно ответил: «Лишение права выкупа закладной». Смутно сознавая, что если бы в ресторане не было людей, то я взял бы лежащие на столе нефритовые палочки, сунул бы их глубоко в глаза Эвелин, а потом переломил бы пополам, я киваю, делая вид, что слушаю, но я уже отошел и палочек не трогаю. Вместо этого я заказываю бутылку «Шассань-Монраше».

– Ну разве не забавно? – спрашивает Эвелин.

Мой рот искривлен презрением, и, хихикая вместе с ней, я признаю: «Безумно». Я произношу это неожиданно безучастно. Мой взгляд скользит по ряду женщин в баре. Есть ли среди них те, которых я хотел бы выебать? Наверно. Симпатичную длинноногую девку, сидящую с краю? Возможно. Эвелин разрывается между салатом из изюма и икры и салатом из запеченной свеклы, лесных орехов, молодой зелени и эндивия, а я внезапно чувствую, словно меня напичкали клонопином, средством от колик, но оно не действует.

– Господи, двадцать долларов за ебаный яичный рулет? – бормочу я, изучая меню.

– Он с кремовым соусом, немного обжаренный, – говорит она.

– Это, блядь, яичный рулет, – протестую я.

На что Эвелин отвечает:

– Ты такой изысканный, Патрик.

– Нет, – пожимаю плечами я. – Просто разумный.

– Мне ужасно хочется белуги, – произносит она. – А, милый?

– Нет, – говорю я.

– Но почему, – надув губки, спрашивает она.

– Потому что я не хочу ничего консервированного или иранского, – вздыхаю я.

Она высокомерно шмыгает носом и снова смотрит в меню:

– My фу джамбалайя у них действительно первоклассная.

Тают минуты. Мы делаем заказ. Приносят еду. Как обычно, тарелки из массивного белого фарфора; посередине лежат два кусочка сашими из поджаренной лакедры с имбирем, окруженные маленькими кучками васаби, вокруг выложено немного сушеных водорослей, в верхней части тарелки лежит одна маленькая креветка, и еще одна лежит внизу, свернувшись. Я прихожу в замешательство, поскольку мне казалось, что это преимущественно китайский ресторан. Долгое время я смотрю на тарелку, а когда я прошу принести воды, то наш официант появляется с перечницей в руках и навязчиво крутится возле нашего стола, каждые пять минут спрашивая, не желаем ли мы «может быть, немного перца?» или «еще поперчить?», а когда кретин уходит к другому столику, сидящие за которым люди, как мне видно краем глаза, прикрывают свои тарелки руками, я делаю жест метрдотелю и, когда он подходит, прошу его: