Алиби - [61]

– Армия не слушается, – снова заговорил Чистилин. – Чтобы приказ был исполнен, надо убеждать, уговаривать. Всюду – агитаторы. Все в пенсне и косоворотках. Они говорят, что, пока не уничтожен мировой капитал, войну не закончить. Русскому, мол, рабочему и немецкому рабочему делить нечего. Ну, а воевать-то не хочется. Вот и разводят демагогию. И те, что в пенсне, и те, которые – без. Лишь бы не исполнять приказы. Тыловые гарнизоны разваливаются на глазах. Особенно трудно офицерам. Все, кто был строг и требователен, не угодны, – продолжал Чистилин. – В лагере был один полковник. Так он говорил, что Армия в таком состоянии или распускается, или заливается кровью. Но распустить, так заменить некем, а залить кровью – сил нет. А пока они тут рассуждают, Вильгельм придет к Москве. И народ, вместо свободы, о которой все только и говорят, получит новое рабство. На этот раз Германское. Сцилла и Харибда, – сказал он, – И одному Богу известно, что еще впереди, – договорил Чистилин. Он помолчал, потом привернул кран с бившей оттуда струей воды. Он сделал это как-то, будто невпопад. И Андрей вдруг увидел человека, который здесь и сейчас, и, может быть, только в эту единственную минуту, олицетворял собой нелепость. Он, Алексей Чистилин, сын попечителя гимназий и учительницы музыки, боевой офицер, вместе с которым он так недавно был представлен к награде за разведку боем, стоял среди больших и малых гор пивных кружек, и, глядя на то, как их, этих гор, становится все больше, потому что кружки все время подносились, был рад этому. Был рад тому, что ему позволили это делать.

– О доме что-нибудь знаешь? – спросил Андрей.

Чистилин молча отрицательно покачал головой. – Говорят, можно писать через Красный Крест, но никто ответов не получает. Во всяком случае, я такого не слышал, – сказал Чистилин.

Андрей с пониманием кивнул.

Через мгновенье в двери возникла голова Берндта.

– hei di del ha ha ha ha – неслось из зала.

.Кивнув, Андрей взглянул на Чистилина, растеряно улыбаясь.

– Пока, брат, – наконец проговорил он, и в этом обращении были и общая боль, и общая беда, и радость встречи, и общее унижение, которое давило все последнее время, и отсутствие чего-то другого, радостного, ободряющего, где была бы надежда. Перспективы никто из них по-настоящему не чувствовал и не понимал.

Чистилин повернулся к Андрею странно искаженным не то болью, не то усталостью, не то очевидной этой нелепостью, в которой он находился, и которую, без сомненья, чувствовал тоже, лицом и сказал —

– Увидимся. Я найду тебя.

Андрей подошел к нему, крепко, по-мужски, обнял, и тут же оттолкнул от себя. Выйдя в зал, Андрей обнаружил, что компании, с которой он приехал, на месте нет. Увидев его, Арбуз, человек в зеленой рубахе, по-приятельски улыбнулся и, подняв вверх большой палец, мол, «Понимаю», кивнул, в знак одобрения, головой, отчего Андрей едва не рассмеялся. Думает, что я ходил с кем-нибудь уединяться, понял Андрей, стараясь придать лицу слегка загадочное выражение. Он еще раз взглянул на пустые места, где еще недавно сидела вся компания, и, когда Арбуз, энергично выкатив и без того выпуклые глаза, кивком показал на дверь, вышел.

***

Увидев над лужайкой красный огонек, и тут же забыв о нем, а потом, почувствовав приближение сна, Михаил лег на свою деревянную односпальную кровать и, аккуратно поставив рядом тапки, бывшие когда-то теплыми и пушистыми, почувствовал, что уходит в сон. В каминной трубе гудел ветер. Наверху раза два громыхнула Крутиха. Но вот Большую Синицу он не слышал. Спалось ему и сегодня плохо. Он начинал привыкать, что перед каким-нибудь ответственным делом не мог по-настоящему спать. Всё что-то беспокоилось в нем, словно карауля не то подвох, не то очередное, вдруг возникшее воспоминание. Вот, где-то на улице, будто мимо комендатуры, не глядя ни на кого, прошел Лямин. – Лейтенант Лямин, – окликнул его во сне Горошин, – Николай Петрович, – повторил он. А Лямин как шел, так и шел себе по той стороне улицы, и, миновав дом, который был напротив комендатуры, исчез. Потом появился Ракитин. И тоже будто близко, близко. И он, Михаил Горошин, все хотел заглянуть ему в глаза. Но ему это никак не удавалось. Они были будто прикрыты его темным, вьющимся чубом. Или их не было совсем. Во сне Горошин никак не мог объяснить себе это и, вглядываясь в сон, как в прошлое, не понимал, почему он никак не может уразуметь про Ракитина, про его глаза, а он, Ракитин, между тем, все дальше и дальше уходит. Конечно, если бы он проснулся, он не задавал бы себе таких вопросов, но он спал. Или ему так казалось. Потому что завтра он опять должен был хорошо выглядеть. А этого, как раз, и не получалось. Он беспокоился, перекладывал голову то направо, то налево, пытаясь сбросить с себя или выбросить изнутри себя то, что мешало ему быть завтра «красивым». И вдруг осознав во сне очевидное противоречие этой шутливой формулы «быть молодым и красивым», применительно к самому себе, он вздрогнул во сне. Быть молодым и красивым, ему, капитану Горошину – почему-то он видел себя в своем фронтовом звании – а не Ракитину или Лямину, еще не осознав временного сдвига, подумал он. И проснулся. И сел в постели, поглядев на часы. Было уже семь. Так или иначе ночь прошла. Дальше можно было не спать.