Алиби - [63]

– А, полковник, – узнал его возвратившийся на свое рабочее место майор, с которым он разговаривал несколько дней назад. – Прибыли. Сейчас мы вас позовем.

– Товарищ майор, – быстро сказал Горошин, – Я не могу принять эту награду. И сам понимаю это.

Майор пристально посмотрел на него.

– Вы не можете так поступить, – наконец сказал он. – Социалистическая Родина вам этого бы не простила. Она отметила вас за проявленный в боях героизм. И только она могла бы… – умолк майор, видно споткнувшись о другую логику. Затем, справившись с противоречием, произнес – Сейчас, правда, другое время.

– Но Родина все та же. Она знает, что я виноват. И поймет. сколько бы лет ни прошло.

– Я читал подробности, – сказал майор, – Полковник Лисёнок сказал вам тогда, что этого немца надо отпустить. Он писал об этом и в своих показаниях. При чем, вообще говоря, здесь вы?

– Я должен был еще раз поговорить с ним, – опять сказал Горошин.

– Подождите, – согласно кивнув, сказал майор, – Я доложу военкому, – договорил он, и вышел из кабинета.

Когда он вернулся, Горошин стоял все так же прямо, не меняя позы, глядя вперед, в окно.

– Ну, что ж, – проговорил майор. – Военком сказал, что доложит по инстанции. Но он вас понимает. Вы свободны, Михаил Андреевич, – договорил он.

Горошин пробормотал что-то вроде благодарности, и вышел из кабинета.

Голубоглазого лейтенанта в коляске, с его красавицей женой, в фойе уже не было. Остававшиеся в фойе, как показалось Горошину, с уважением расступились, освобождая ему дорогу.

Он шел домой пешком. Слишком взволнован он был, чтобы стоять на остановке, а потом, дождавшись автобуса, ехать в тесном пространстве, где было не только невозможно стоять, но и о чемнибудь думать. Он продолжал идти и идти. Навстречу шли люди. Но перед его глазами все стоял и не уходил голубой взгляд лейтенанта. Где же он видел его раньше, подумал Михаил. И стал вспоминать. Ему казалось – то он видел его в строю, слушающим Приказ о наступлении, то, будто ненароком обернувшим к нему лицо на Неманской переправе, то командиром взвода разведчиков, только что вернувшимся с задания, на Зееловских высотах. Он был весь черный от пороха и пыли, и только голубой взгляд говорил обо всем. Нет, конечно, этот лейтенант не мог быть ни одним, ни другим, ни третьим. Этому нет еще и тридцати, думал он. Но все, кого Горошин сейчас вспоминал, были похожи на него. А он был похож на них. И тут перед ним возникло лицо отца, его такие же светлые, почти голубые глаза, его прямой взгляд, его принадлежность к чемуто единственному,. непреложному. А когда перед глазами появилось лицо Лямина, Горошину показалось, нет, он почти увидел, что и тот лейтенант в строю, и тот, на Неманской переправе, и командир взвода разведчиков, и его отец, и он сам – живые узелки длинной невидимой нити, которая никогда не прервется. Как не прервется жизнь, которую они защищают. Неожиданно перед его глазами возникла знакомая автобусная остановка, береза, где живет Большая Синица, лужайка. Там опять разгуливала речная чайка. Через минуту, медленно повернув ключ в двери, он вошел в квартиру.

Прошло с полчаса, когда он понял, что сидит за столом, не двигаясь. Где он был эти полчаса – в военкомате, на улице, в дальних уголках памяти, где жило что-то такое, чему он не знал названия, он, пожалуй, и сам не знал. Очень приблизительно он мог бы назвать это запоздалым сомнением или каким-нибудь другим чувством, которое могло бы стоять рядом с совестью, или происходить из нее. Но и это определение не казалось ему точным. И тогда он понял, что он говорил с кем-то внутри самого себя. Будто внутри него сидит другой Горошин и ведет с ним диалог.

– Ты и в самом деле уверен, что поступил правильно, не взяв награду? – спросил его Другой.

– Я уверен в этом, – отвечал Горошин.

– Но ведь Орден был за умелые действия по овладению вражеской территорией, за проявление самоотверженности и героизма, – возражал Другой. – Ведь ты его заслужил, Не так ли? И заслужил задолго до того, как произошло то, что произошло.

– Я не должен был отпускать этого немецкого парня, – отвечал Горошин. – Я чувствовал, что не должен. И Лямин чувствовал это. А я отпустил. И я должен быть наказан. Разве человек не может наказать себя сам? – спросил Михаил. – Я не верю, – продолжал он, – Что люди, которые преступают нравственный Закон, не понимают этого. Они просто думают, что никто не заметит, – договорил он. – Я должен быть наказан.

– Ты и так наказан, – возразил Другой. – Тебя наказал этот немецкий мальчишка. Вот ты его простил, думая, что прощенный-то сам себя накажет, и не станет больше творить зло. А он…

– Так говорил дед Данила. Откуда ты это знаешь? – спросил Другого Горошин.

– А ты забыл, что дед Данила – и мой дед, тоже? – с насмешкой спросил его Другой. – Я помню, как он говорил, что простить – это дать человеку шанс. Но ведь мальчишка этого не понял. И ничего не забыл. Ни-че-го, – повторил Другой. – И не простил – ни своего поражения, ни твоего великодушия. Иногда великодушие только озлобляет. И наша бабка, Анна Филипповна, говоря свое «пусть его», тоже вызывала раздражение. И у девочки Розы, и у этого, нашего с тобой, одноклассника Мыскина. Ты никогда не думал, что прощать – это привилегия сильных? – спросил Другой. – И именно это раздражает.