Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7 - [50]

— Что это такое? — орет Чак и его и так вылупленные глаза становятся совсем бешенными.

— Что это такое, дежурный, а? Я тебя спрашиваю, дежурный! — орет он и огромной своей ручищей смахивает магнитофон на пол. «Тетрис» Чак разбивает о мою голову.

Он бушует еще минут двадцать. Магнитофон совсем вывел его из себя.

В конце концов уходит. Я собираю остатки игры. Блин, теперь разведка заставит меня рожать «Тетрис». Никого не волнует, что Чак дубасил меня ею, как поленом, разбилась-то она об мою башку, значит и проблемы мои.

Когда разведка возвращается в казарму после обеда, я говорю им, что приходил Чак.

— Сломал что-нибудь? — спрашивает меня Тимоха.

— Да, Тимох, он сломал магнитофон и игру… — начинаю бормотать я. — Я не знал, что они там лежат, их кто-то оставил ночью, я не видел кто, я…

— Пидарас, — перебивает меня Тимоха. — Вот пидарас. Жалко, Саня его вчера не завалил. Вот пидарас, а.

На удивление Тимоха принимает это спокойно. Слава богу, пронесло, а то я совершенно не представляю, где здесь можно достать такой «Тетрис».

В туалете около окна плачет Зюзик. Он стоит, упершись головой в стену, его руки зажаты между колен, лицо красное.

— Сука, — сдавлено стонет он, — че ж он все по яйцам… Сука, сука, сука…

* * *

Собственно говоря, дедовщины в нашем полку нет. Дедовщина — это набор правил, своеобразный свод законов, нарушение которого карается телесными наказаниями.

Ну вот, например, походка. Походка зависит от срока службы. Только что призвавшиеся «духи» ходить вообще не должны, они должны «летать» или «шуршать как электровеники». Черепа или слоны имеют право на более спокойную походку, но все равно их поступь должна выражать смирение. И лишь задембелевшие ферзи могут ходить особой шаркающей походкой, какая разрешена только старикам — неторопливо, засунув руки в карманы и цепляя каблуками пол. Если бы в учебке я вздумал так пройтись, то немедленно получил бы хороших тумаков. «Придембелел что ли, Длинный?» — сказали бы мне тогда и отмудохали бы по первое число. Если бы я вздумал засунуть руки в карманы, я тоже получил бы в башню — это привилегия старых. «Дух» вообще должен забыть про карманы. Иначе ему в карманы насыплют песку и зашьют. Песок натирает пах и за два дня там образуются гноящиеся язвы.

Получить можно за что угодно. Если «борзый» дух не проявит почтения при разговоре с дедушкой, его изобьют. Если он слишком громко будет разговаривать или пройдет по казарме гремя каблуками, его изобьют. Если он ляжет на койку днем, его изобьют. Если ему из дома пришлют хорошие резиновые тапочки, и он вздумает пойти в них умыться, его изобьют и отберут тапки. А если же дух вздумает загнуть сапоги, или ходить с расстегнутой верхней пуговицей, или его кепка будет сдвинута на затылок или на ухо, а ремень затянут не слишком сильно, его изобьют так, что он забудет свое имя. Он — душара, чмо болотное, и летать ему положено, пока старые не уволятся.

Но при этом старые ревностно охраняют права своих духов. У каждого уважающего себя деда есть свой личный дух — персональный раб — и бить и наказывать его имеет право только этот дед. Если этого духа будет напрягать кто-то другой, тот обязан сообщить об этом своему деду. Возникают терки. «Ты напрягаешь его, значит, ты напрягаешь меня…»

Для духа же, в свою очередь, иметь личного деда тоже очень выгодно. Во-первых, тебя бьет только один человек. Во-вторых, ты всегда можешь пожаловаться ему на притязания со стороны других, и он обязательно восстановит справедливость. Если, например, череп изобьет духа или отберет у него деньги, то этот череп будет избит очень жестоко — грабить молодых могут только дембеля. Только своему деду дух обязан искать деньги, курево и жратву — на всех остальных он может положить болт. Исключение составляют только деды более могущественные, чем твой.

В нашем же полку ничего этого нет. Все это — расстегнутые пуговицы, ремень, походка — детский сад. У нас все по взрослому. Я могу ходить как угодно и в чем угодно, это никого не волнует. У нас бьют совсем по другим причинам. Нашим дедам на все плевать, они уже убивали людей, они уже хоронили своих товарищей и сами по-настоящему не верят, что выживут на этой войне, поэтому им все по хрену. Избиения здесь — норма; все равно все умрут — и те, кто бьет, и те, кого бьют. Так какая тогда разница? Взлетка — вот она, в двух шагах и трупы по-прежнему привозят десятками. Мы все сдохнем.

Здесь все бьют всех. Дембеля, офицеры, прапора. Напиваются по черному и пиздят молодняк. Полковники — майоров, майоры — лейтенантов, те — солдат. Деды — молодых. Никто ни с кем не говорит по человечески, только в зубы. Потому что это проще. Потому что быстрее и доходчивее. Потому, что все равно вы все передохните, суки. Потому что дети дома не кормленные, потому что в офицерской общаге нищета и безнадега, потому что до дембеля еще три месяца, потому что каждый второй контужен. Потому что Родина заставляет убивать людей — своих людей, которые говорят по-русски, а им надо стрелять в голову, чтоб мозги разлетались по стенам, и давить танками, и рвать на части. Потому что эти люди ходят убить тебя. Потому что солдаты твои только вчера приехали из учебки, а сегодня валяются на взлетке кусками обгорелого мяса и мухи откладывают личинки в их открытые глаза, а от роты за сутки осталось меньше трети, и даст Бог, ты тоже там будешь. Потому что все знают только одно — напейся и убивай всех, всех, всех! Потому что солдат — это чмо вонючее, а дух вообще не имеет права жить. Пиздюлями нам делают одолжение. Потому что там, за хребтом, идет война, и они были там и видели страшное и после этого всем уже на все плевать. «Узнаете у меня, что такое война, суки! В грызло каждому, чтоб жизнь малиной не казалось, и благодарите мамку, что она вас на полгода позже родила, а то сдохли бы уже все давно!»