Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7 - [49]

— Хочешь?

Я не отказываюсь. Это плата за мою работу. Я ем шпроты и кошусь на водку, но старшина, похоже, поить меня не собирается.

— Готово, товарищ прапорщик, — наконец говорю я.

Старшина ещё раз перечитывает рапорт.

— Хорошо, — одобряет он, — только знаешь что, про танк вычеркни. Как-то слишком литературно получается.

Минаев в роте почти не появляется. Иногда он по несколько дней валяется пьяный в каптерке и мочится под себя, потом надолго пропадает. Нами командует старшина. Он хороший мужик и отличный командир. Иногда старшина остается ночевать в казарме, и тогда нас не бьют. С его появлением наша рота начинает жить более менее полноценной жизнью.

Первым делом старшина идет на доклад к командиру полка. Полкан сильно удивился, узнав, что у него, оказывается, есть рота связи. И сразу же назначил нам наряд.

— Блин, — плачется по этому поводу Тренчик, — надо было уходить, пока про нас не знали. Теперь ещё и нарядами задрочат.

Тут он прав. В день приезда нас поставили на довольствие, а потом попросту забыли. На разводы мы не выходили, во внутреннем наряде меняли сами себя и из жизни полка наша рота выпала. Мы жили своей собственной жизнью и никому не было дела до восьмерых задроченных солдат, которых избивают на втором этаже красной кирпичной казармы в городе Моздок-7. Мы запросто могли сбежать и нас никто бы не хватился. Нас могли убить в этом полку, утащить ночью в Чечню или полностью вырезать в казарме — такое уже случалось — и никто не начал бы нас искать, не поинтересовался бы, где рота связи, и не сообщил бы родным.

* * *

Я теперь почти все время дневальный. Разведка не хочет менять нас в наряде, и мы меняем сами себя, заступаем через день. Мы так дневалим уже вторую неделю.

Вот и сейчас я стою около тумбочки и наблюдаю, как Витька моет пол. Когда он дойдет до колонны с выщерблиной, это будет как раз середина коридора, и мы с ним поменяемся местами — он станет на тумбочку, а я буду мыть пол.

В расположении пьет разведка. Раньше, если я дневали и нельзя было свалить из казармы, я старался уйти от пьяных разведчиков в сортир. Садился там на узкий неудобный подоконник и сидел так, глядя на взлетку. Временами меня вызывали в расположение, били, я снова возвращался в туалет и снова садился на подоконник. Я мог просидеть так всю ночь. Когда слышал в коридоре шаги, запирался в кабинке. Я думал, что в кабинке меня не найдут. Бывало, что и правда не находили. А если находили, то били прямо там, на очке. Один раз я не хотел открывать дверь, тогда Боксер принес автомат, зарядил его холостым патроном, загнал в ствол шомпол и выстрелил сквозь дверцу кабинки над моей головой. Шомпол вошел в стену почти наполовину, и после того, как меня избили, мне пришлось вытаскивать его.

Но теперь я больше не прячусь в туалете. Я уже давно привык к пиздюлям и знаю, что если меня захотят избить, меня все равно изобьют, где бы я ни находился, в сортире или на соседней койке.

— Дневальный! — кричат из расположения, я срываюсь с места и бегу на крик.

Утром в казарму приходит Чак. Он сегодня дежурный по полку. Повезло, блин…

Когда я выхожу из оружейки, Чак держит за грудки Зеликмана и методично, словно маятник, бьет его спиной о стену. Зюзик преданно смотрит Чаку прямо в глаза, его голова болтается, как у болванчика, кепка соскочила на пол.

— Че у тебя за бардак такой в расположении, дежурный? — спрашивает он меня. — Почему дневальный спит на тумбочке, а? Не слышу?

Витька постоянно засыпает на тумбочке; у нас — Тренчика, Андрюхи и меня, выработалось какое-то шестое чувство и мы успеваем продрать глаза когда начальство только ставит ногу на нижнюю ступеньку лестницы, и бодро орем ему в лицо, что «в отсутствие его не случилось ничего». У Витьки же такого инстинкта нет и он просыпается только получив в пах.

Чак будит его ударом под ребра и пока ошалелый Витька соображает, что к чему, ударяет его ногой в пах. Так продолжается каждый день, раз за разом.

— Блядь, чего же он все по яйцам и по яйца, сука! — плачет потом Зюзик. От боли его лицо сильно покраснело, он не может дышать и глотает воздух, как рыба. — Вот возьму и повешусь, и напишу записку, что это он виноват! Гад! Сплошное пропиживание, пиздят и пиздят, не армия, а мудохолово одно. Когда ж это кончится-то, а?

Витьке не хватает сна, нам всем не хватает этих крох, мы спим урывками — в шишиге, ночью в наряде или в каморке под лестницей, если нам удается забраться туда незаметно и разведка нас не находит — но Витька отсутствие сна переносит совсем плохо. Он вообще не создан для армии, такой маленький, хилый, беззащитный. С каждым днем он все сильнее опускается и теперь он уже спит стоя около тумбочки и Чак все время бьет его в пах. Это стало уже своеобразным ритуалом — каждый день одно и то же.

— Пойдем со мной, дежурный, — говорит Чак и идет в туалет. Там у меня все чисто, я за это спокоен, мы с Витькой всю ночь очки пидорасили, так что там мне ничего не грозит. И вправду, Чак остается доволен осмотром сортира. Мне кажется, он сейчас уйдет, но он неожиданно заворачивает в бытовку. Там на гладильной доске стоит маленький магнитофон-мыльница и лежит оставленная кем-то из разведки игра типа «Тетриса», они очень популярны у нас в полку.