Александр Кучин. Русский у Амундсена - [66]

в числе 33 человек на одной шнеке[253], были застигнуты бурею и почти у самого становища шнеку опрокинула и все погибли кроме 3-х, которым попался руль, которым весла. Двое из них живы до настоящего времени.  Моему отцу было в то время около 30 лет. Я остался от отца 17 недель. Как я стал понимать и помнить, Мать и Бабушка постоянно плакали о смерти кормильцев. Мать шила ситцевые куртки и овчиновые шубы и этими заработками кормили семью (добавлено над строкой. – прим. авт.), но этого нам недоставало, и мы, когда с сестрой, когда с бабушкой, ходили по миру. Под защиту бабушки я всегда прибегал, когда мать была не в духе, она постоянно сидела за работой и в длинные зимние вечера, перед маленьким керосинничком из чернильницы, она любила сказывать сказки, иногда пела песни, которые доводили её до слёз. Заплакав, она начинала реветь. Ревели и мы с сестрой. Я залезал к бабушке на печку, и она учила меня молитвам по-староверски и делала мне крестики из лучины. Окна к ночи запирались ставнями и мешками, набитыми сеном, и подпирались с улицы кольем. Сестра большую часть гостила в Онеге у Дяди и Тетки, особенно зимою, а я после уезжал летом.

Когда мне было 4 года, у нас прибыл ещё один член семьи. Рядом с нами жила богатая и большая семья Хохлиных, а в работницах у них жила корельская девица. Она была обманута одним из племянников богача, и когда сделалась беременная, её выгнали вон. Она поселилась у нас, однако ходила к ним после на работу. Когда она родила ребёнка, то старалась его зжить со свету, но моя мать строго оберегала ребёнка. Раз случилось так, рассказывала мать: Парасковья (так звали девушку) ходила мыть полы к Хохлиным и пришла уже не рано, ребёнок рос здоровый и спал, но вдруг заплакал и закашлял. Услыхав это, моя мать насторожилась, но когда услышала её возню и крики ребёнка, бросилась к ребёнку и под руку ей попала бутылка с молоком, разбавленная французской зеленью, которой в деревнях морят тараканов, и таким образом удалось спасти ребёнка, припугнув безжалостную мать. После бедная девушка примирилась со своей судьбой и всей душой полюбила мальчика, который как две капли воды был похож на неё, но не долго суждено было ей радоваться на своего ребёнка. В 1873 году 9-го мая Парасковью позвали убирать с поля козлы, на которых зимою сушилась моржина[254], привезённые из Норвегии. Козлы были вышиной 3 ½ сажень. Когда их начали убирать, у одного козла, у которого была Парасковья, ноги из розсушки вывернулись из подушки, которая ударилась вниз. Парасковья побежала прочь, но в рыхлой земле и с ногою от козла в руках упала на ногу головой, а сверху налетела подушка – тоже по голове. У подушки и ноги козла пришлось сучьё, которое прошло сквозь голову бедной девушки. Сыну ея было только 1 ½ года, до 3-х лет он воспитывался у нас нашими скудными средствами, но мы любили его как родного.

Зимою 1875 года Малошуйский крестьянин, служивший у Хохлина шкипером и не имевший детей, взял и усыновил Епимаха – так звали мальчика. Впоследствии он считался богачом, жил в г. Архангельске, имел несколько факторий по Мурману, свои пароходы.[255]

В 1876 году меня выдавали на судно М. Хохлина мальчиком при каюте, но потом заставили меня варить на команду. Такая непосильная работа девятилетнему ребёнку заставила меня оставить судно в Архангельске. Я уехал с одним помором в Онегу, а затем домой. Того же году 27 августа умерла наша бабушка, её звали Парасковья, на 76-м году от роду. В 1877 году я окончил сельское училище и поступил мальчиком в лавку Онежского 2–1 гильдии купца Петра Вас. Коржачинского, но прожив ½ года, уехал домой. Весною 1878 года я выпросился с крёстным отцом ехать на шнеке на море. Сходил в Малошуйку, повидал Епишу и отправился в путь. Не помню, долго ли мы ехали, но много раз стояли в островах Онежского залива, собирали яйца и гагачий пух, были у лопарей в р. Сосновке у о. Сосновец. В Семи Островах с шнеки сели на пароход Мурм. Тов.[256] «Архангельск», и пришли в Териберку.

Тут я был зуйком, а осенью ушёл на лодье в Архангельск. Лодья или Ладья: старинной постройки трёхмачтовое судно с прямым неуклюжим носом, с широкой кормой, сзади два окна в бурную погоду прикрывались наружными ставнями, тут в корме была каюта, в которой жил хозяин, а обедала часто и вся команда. Когда сварит обед, повар брал в руки поварёнку и звал обедать с молитвою: «Господе Иисусе Христе Сыне Божий помилуй нас. Хозяин с работниками хлеба исть». Судно имело два прямых паруса и бизань, всего только три паруса, но при ровном попутном ветре к прямым парусам привязывались снизу добавочные бенеты. К одинарному бушприту прикреплён был крестообразно большой деревянный шток, называемый кузовой, на концы которого ставились блоки для фока галсов и булиней; грузоподъёмностью лодьи были от 3-х до 5-ти тыс. пудов (от 20 до 50 тонн – прим. авт.) по наборке рыбы. После стали работать 3-х рейные шхуны, а затем и 4-х рейные и яхты. Теперь около 30 лет как лодьи не существуют. На следующий 1880 год я ехал уже на оленях через Колу на весенний промысел, но это только название, что ехал, везли только нашу кладь, а мы шли пешком начиная от Сумского посада и до г. Колы. На дорогу мужикам давалось по пяти рубл., а мальчикам по 3. На эти деньги далеко не поедешь. Из Колы мы ехали на оленях в становище Малоолений. Туда езда хотя и на оленях, но не лучше, чем до Колы пешком. Приходится ехать гладкой тундрой, не имеющей никакой растительности. Лесу нет не только защититься от вьюги, но даже нечем согреть или натаять воды. Для этого из Колы брали в керешки (т. наз. экипаж для езды на оленях, теперь они редко видны) по куску смоливого