Актеры - [20]

Закончив вторую поездку по польскому краю, мы снова вернулись в Гродно, но багаж не прибыл с нами по очень простой причине: наш антрепренер в этой поездке прогорел и вывезти труппу ему было не на что. Он заложил весь актерский багаж какому-то ростовщику и на эти деньги вывез труппу в Гродно. А в Гродно под залог, который ему внес кассир, он выкупил актерский багаж. Зимний сезон в Гродно был очень труден. Я много играл. За один этот сезон я переиграл полсотни ролей, так как был занят буквально во всех спектаклях. Антрепренер оценил мои труды и дал бенефис. Это был первый бенефис в моей жизни. Я ставил «Отметку в поведении». Мне аплодировали, меня поздравляли и, конечно, поднесли серебряный портсигар, хотя я и не курил… К концу зимы я получил предложение от антрепренера П. Николаева-Свидерского на летний сезон. Меня рекомендовали ему актеры Богданов и Колокольцев. Главным режиссером у Свидерского был П. П. Горелов. И это привлекло меня больше всего. Я много слышал о Горелове хорошего. И знал, что он очень талантливый и передовой режиссер. Во время моей работы с Гореловым в его семье произошли большие события, свидетелем и участником которых был и я.

Эти события настолько типичны для тех лет, что я считаю делом чести и совести рассказать молодому поколению актеров ту грустную историю, которую мне довелось видеть и пережить.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Я приехал в город Н. в середине мая 1908 года. Прямо с вокзала я пошел к своему новому антрепренеру. Вдоль улиц шли аллеи с пирамидальными тополями и душистыми каштановыми деревьями. В воздухе пахло цветущими яблонями и сиренью. Как пышно цвела сирень в том году!

Николай Николаевич Николаев-Свидерский был невероятной толщины человек. Он был так толст, что ему пришлось заказать себе специальное кресло, так как в обычном кресле он не помещался. Коляска, в которой он ездил, была тоже специальная. Впоследствии от товарищей я узнал, что мой антрепренер был обжора, ел жадно и противно. Вот он только что пообедал (причем ел за пятерых), а ему предложи повторить обед (главное, чтоб это ему ничего не стоило), и он снова начинал есть, как будто неделю голодал. О нем ходил анекдот, что он однажды съел три десятка яиц, закусил обедом из пяти блюд, а на сладкое попросил огромную миску клубники и кувшин молока. Свидерский знал этот анекдот про самого себя и часто рассказывал его театральным новичкам, как бы хвастаясь своим гигантским аппетитом.

Николаев-Свидерский был когда-то актером, но плохим. Женился, взял за женой небольшое приданое. Жена от него вскоре сбежала, но приданое осталось Свидерскому. Он снял театр в провинциальном городке. Другие антрепренеры прогорали там, а ему повезло, и он даже заработал кое-что и расплатился с актерами. После первой удачи он осмелел, стал заправским антрепренером. Актеры охотно шли к нему в антрепризу, несмотря на то, что платил он чуть ли не в половину меньше других, но зато и деньги у него были верные и фирма солидная. Николаев-Свидерский «прогара» не знал.

— У меня, дети мои, — так он называл актеров, — ваши деньги как в банке. Это ваша сберегательная касса.

Он был невероятно скуп. Актеры говорили, что он одну спичку на четыре части делит. Разными правдами и неправдами он постепенно сколотил себе капитал и подобрал прекрасный актерский состав; актеры работали у него по нескольку лет, но знали ему цену: он был телом толст, а душой страшен, и, подшучивая над ним, актеры прямо в глаза цитировали Грибоедова: «Сам толст, его актеры тощи».

Свидерский смеялся так, что стекла дрожали в доме… Когда он приходил к кому-нибудь в гости, то заранее извинялся перед хозяевами: «Вы уж, батюшка хозяин и хозяйка матушка, извините меня, ем я много, аппетит у меня неплохой, так я к вам со своей закусочкой». Продукты он сам покупал на базаре, часами торгуясь за каждый грош. «Неси, сюда, Тимофеюшка, неси!» — обращался он к кучеру. И кучер вносил в дом рогожные кульки, свертки, мешки со снедью, причем Свидерский никогда никого не угощал. Чего-чего у него в доме не было: и балыки, и ветчина, и заливной поросенок с хреном, и почки в вине, и почки в сметане, и грибы, и черная икра, и раки, и рябчики со сливками. Ел все это он сам. Пил он мало, но фруктов поедал массу, а потому привозил с собой, приходя к кому-нибудь в гости, целый кулек, заявляя как бы в шутку: «Детки, это только для меня, как для больного и малокровного».

Кроме обжорства и жадности, Николай Николаевич страдал еще одной слабостью: он до болезни любил попугаев. И как только я явился к нему, он принялся знакомить меня со своими питомцами, которые подняли страшный крик. Николай Николаевич начал тут же рассказывать, что если у него на покупку попугая нет денег, он может заложить ростовщику любую ценную вещь, но обязательно покупает и привозит попугая.

— Вот этого разбойника и матерщинника я купил у какого-то моряка. Видишь, какой красавец? — он с любовью указал мне на красавца попугая, который очень нежно заговорил: «Попочка дурачок, попочка собачка, гав-гав, гав»!» И вдруг этот нежно-розовый попугай разразился такой матросской бранью, что у любого бродяги уши бы завяли, причем делал он это так громко, что ругань была слышна чуть ли не на улице. И я, смущаясь, сказал антрепренеру: