Актеры - [13]

* * *

Студия окончена. В один из дней ко мне пришел посланец от какой-то «знаменитости» по фамилии Ольрич. Он собирал труппу для гастрольной поездки по Киевской области. Увидев посланца, я невольно вспомнил недавно прочитанную мной главу из книги Дорошевича «Типы Сахалина». Так и казалось, что он убежал с каторги, а каторгу отбывал за убийство, да еще хорошо, если за одно. Звали его Филипп Никандрович Шакалин. Потом я узнал, что все решительно и в труппе, и в городе звали этого субъекта «Филька Косой». С этим самым Филькой я и предстал перед светлые очи гастролера Ольрича… Это был толстый человек, обрюзгший, с рябым лицом и заплывшими глазами. Лет ему было 55—56. Голос у него хриплый, каркающий. Особенно отвратительны были его руки… небольшие, но очень толстые, с короткими мясистыми пальцами. Никогда он не смотрел прямо в глаза, а все куда-то в сторону. Нижняя губа у него была выпуклая, отвратительно толстая. Создавалось впечатление, что его большой живот помещался на тонких, немного кривых «кавалерийских» ногах. Встретил он меня чрезвычайно любезно. Говорил, что для молодого актера работа с ним будет прекрасной школой и что из его «дела» для меня будет открыт путь чуть ли не на столичную сцену.

— Какое счастье для вас, молодой человек, — патетически восклицал он, — что вы попали ко мне, счастлив ваш бог. — Внезапно он спросил меня: пью ли я? Я ответил, что нет. Он громко и хрипло рявкнул «молодец», и от него пахнуло таким перегаром, что у меня закружилась голова, как будто я сам выпил одуряющего зелья. Он закурил сигару. Комната, если это можно было назвать комнатой, наполнилась зловонным дымом. Тошнота подступила к горлу, еще минута — и я бы потерял сознание, но, на мое счастье, дверь этой «обители искусств» с шумом открылась и сквозной ветер рассеял дым его «россейской Гаваны». В дверь стремительно влетел «Филька косой» и радостно, захлебываясь, крикнул:

—Алексей Пермяныч, принесли! Принесли! — По его бурной радости легко было догадаться, что принесли водку, и притом достали-то ее, видимо, с великим трудом, в счет доходов «аглицкого короля».

Гастролер сделал широкий театральный жест и тоном мелодраматического злодея, дрожащим, хриплым голосом прорычал:

— Ос-сел! Чего орешь! Ты не видишь, я занят! Пусть подождут? Пш-шшел!

Филька Косой вылетел пулей, а Ольрич, изысканно улыбаясь мне, с ужасным, прямо-таки гостиннодворским, прононсом произнес:

— Пардон! Пардон, молодой человек! Ну и люди… Моветон! Не понимают деликатности… Никак не могу их научить! — При этих словах гастролер непроизвольно поднял свой волосатый и красный кулак и недвусмысленно погрозил им в сторону двери. Я понял, как этот «гастролер» «учит» своих актеров хорошему тону и какова его «школа».

— Я приглашаю вас к себе в труппу, — продолжал между тем гастролер. — Вы будете играть любовников-неврастеников, первые роли! — И начал перечислять репертуар. Его репертуар был составлен из пьес: «Жизнь человека», «Пробуждение весны», «Непогребенные», «Кин» и еще нескольких пьес, которых я сейчас не припомню, потому что их даже в то время уже никто не играл из-за их архаичности… Должен был я получать в поездке 40 рублей в месяц и играть первые роли. Это было для меня самой главной приманкой. Я понимал, в какую «труппу» я еду и кто этот «гастролер», но не устоял перед соблазном сыграть ряд хороших ролей. Во время нашего разговора в комнату вползло какое-то человекообразное существо. Иначе его нельзя было назвать. Оно остановилось в дверях и промычало (говорить оно уже не могло):

— Аля! Что это значит? Ты заставляешь себя ожидать? Нас, своих друзей? И мы, скажу по совести, ее уже всю… — Существо не успело сказать «выпили», потому что Ольрич грозно крикнул на него:

— Ну, договаривай! — Создание еле держалось на ногах, но все же как-то подтянулось и пьяно отрапортовало:

— По совести говоря, почти ничего уже не осталось. — Это был, «актер» Доскин-Кулаковский. Он кичился своим дворянским происхождением и в пьяном экстазе кричал, что род его происходит от Рюриковичей.

— Пардон, я одну минуточку, — раскланялся «гастролер» и, грубо вытолкнув человекообразное существо, исчез.

Я от нечего делать разглядывал комнату. На стенах висели какие-то карточки, плохие олеографии и афиши. Я начал их читать. Одна из них гласила, что известный артист Ольрич на глазах почтенной публики съест живого человека. В скобках стояло: «Если человек этот сам того пожелает». Мне стало страшно. «Ну и гастролер, — думал я, — ну и актеры». Мои размышления нарушила женщина, которая вошла в эту минуту в комнату. Она была одета скромно, но с большим вкусом. Она спросила меня очень приятным голосом:

— Скажите, здесь живет артист Ольрич?

— Здесь, — ответил я, поклонившись.

— Может быть, это вы?

— Нет, это не я, — сказал я, невольно засмеявшись. — Я только актер, который пришел к нему по делу…

Мы разговорились с ней. Оказалось, что она тоже приглашена поехать на гастроли, что школы она не имеет, но всю жизнь мечтает о сцене, что она одинока — муж у нее умер через год после того, как они поженились, а единственный сын, ради которого она жила, недавно умер от туберкулеза.