Афорист - [47]

И, очутившись на песке морском, увидел я зверя о семи головах и десяти рогах, на коих было по диадеме. А на головах начертаны были имена кощунственные. Зверь этот был подобен барсу. Лапы же у него были медвежьи, а пасть львиная. И был он исполнен силы дракона, который отдал ему свою силу и великую власть.

Одна из глав зверя выглядела смертельно повреждённой. Но эта рана тут же загоилась. Чему поразились земляне, наблюдавшие этого зверя.

Но стали они поклоняться дракону. Ибо увидели, что это от него приял свою мощь зверь. Они поклонялись и зверю, говоря в своё оправдание: «Ну, кто может сравниться с ним, кто посмеет воевать со зверем?!»

А зверю дана была речь, чтобы произносил он гордые богохульства. И дана была ему власть действовать сорок два месяца. И стал он богохульствовать, оскорбляя имя Божье, обитель Его и небожителей. И позволено ему было воевать с людьми Божьми и побеждать оных. И вправе он был властвовать над всеми племенами, родами и народами, наречиями и нациями. И кланялись ему живущие на земле. Все те, чьи имена не занесены были в книгу жизни у Агнца, закланного в начале начал.

Кто имеет ухо, да слышит:

«Ведущий иных в полон, сам пленён будет, кто мечом сечёт, тот и сам от меча погибнет. Вот когда понадобится долготерпение и вера!»

И увидел я ещё одного зверя, выходящего из–под земли. Двое рогов он имел, подобные агнчим, но говорил, как дракон.

В присутствии первого зверя он действует с такой же властью, что и тот. Заставляет всех живущих на земле поклоняться тому, чья смертельная рана сама собой исцелилась. И свершает всяческие чудеса. Даже огонь на глазах людей с небес низвергает на землю.

Чудесами, которыми дано ему было творить, он обольщал живущих на земле. Дабы они обожествили образ зверя, который несмотря на рану от меча, жив. Дозволено ему было ещё вдохнуть жизнь в изображение первого зверя, чтобы истукан тот мог не только говорить, но и приказывать казнить всех тех, кто не желает поклоняться ему.

И клеймил он всех людей: малых и великих, богатых и бедных, свободных и рабов печатью зверя, то есть именем его.

Каждый, у кого есть разум — понял значение того клейма из цифр. Ибо его число человеческое. Число это шестьсот шестьдесят шесть.

Душа — не девушка и не юноша, не женщина, не мужчина… Душа — это большое дитя. Её можно соблазнить, совратить. Испортить и даже погубить. Поэтому следует о душе помнить всегда и быть начеку.

— Почему? Почему я не могу её воскресить? Силой великой любви не могу вернуть её к жизни. Пусть хоть кто–нибудь объяснит мне, почему!

— О чём ты!? — вскричал Пиза и ударил себя кулаками по вискам. — Это же и моя сестра, и моя племянница! Думаешь, и мне бы не хотелось того же. Видать, не так уж велика наша любовь!

А чего мы хотим, по силам лишь Богу.

Прошу! Требую! Приди в себя!

Звук начинается за кадром. Или звук предстоящего кадра начинается уже (ещё) на предыдущем кадре. Таков приём, который бы я применил, если бы снимал кино по этому роману.

Колировка смеялась кашляющим смехом.

— Курить когда бросишь? — спросил Пиза.

— Нельзя мне бросать. Никотин жир плавит. Мне с моим ростом толстеть никак нельзя.

— Ерунда! Дышишь, как паровоз. И разит от тебя табачищем, как от дьявола. Так что выбирай. Времени мало осталось. Для любви я имею в виду.

Баллада, баланда.

Убить меня можно, побить нельзя! Гений.

Каталажка (Автор и Холоша):

— Не бейте меня!

— Ты боишься боли?

— Не переношу!

— Но ведь тебе столько операций пришлось перенести!

— К боли можно привыкнуть. Перенести унижение болью нельзя.

— Унижение? Всё это химеры.

— Не унижайте меня, не то я сам себя убью!

— Я полагал, что ты скажешь: тебя убью.

— Я не способен убить человека. Но если меня унижениями доведут, я преступлю.

— Заповедь? Ещё один верующий!

— Наверное. Не знаю. Но эта заповедь мне известна. Никто не имеет права убивать. Даже Бог не убивает.

— А что же он делает?

— Он спасает.

— Кого и от кого?

— Людей от нелюдей.

— Ты мистик!

— Как вы передёргиваете всё!

— Опыт. И, конечно же, интеллект. А ещё я хорошо знаю, что значит быть подследственным.

— Вас тоже допрашивали?

— Причём с пристрастием.

— Как меня?

— Нет. Я человек бесстрастный.

— Так вот откуда опыт!

— И вёл я себя не так, как некоторые. Я боялся боли. Я орал, как резаный. И это их смущало. А унижение? Для меня не существует такого понятия. Я никогда не чувствую ничего подобного. Ну а с тобой поступим так: сыграем на том, чего ты боишься.

— Чего вы добиваетесь?

— Дай мысль закончить. Так вот. Он меня допрашивает, а мне ему и сказать нечего. С тобой поговорить приятно и даже полезно. Ты классный собеседник. А я своему ничегошеньки сообщить не мог. Люди ведь как сообщающиеся сосуды. Но я был пуст. Меня за другого приняли. А он злился. Лютый был дознаватель, Хагенбрудер. Не слыхал о таком? Он тогда, как я сейчас, подполковником был.

— Как же, как же! Известная фигура.

— Мрачная, не правда ли? Но справедливая. Он потом около себя меня служить оставил. И вот теперь я допрашиваю.

— Бедняга.

— Ты жалеешь меня. Сочувствуешь мне. А я своего следователя боялся. Я тебя уважаю, потому что не боишься ты меня.

— За что меня взяли? Чего от меня хотят?