Валерий МИТРОХИН
АФОРИСТ
Роман
Благими намерениями выстлана эта дорога.
«Дама червей» за всю жизнь ни разу не вышла замуж. Но, как все здоровые женщины, рожала. Можно было бы подумать, что к ней захаживал какой–нибудь инкогнито. А может, и не один. Однако ни разу за все годы ничего подобного замечено не было. Просто она полюбила невидимку и прожила с ним всю свою родимую жизнь. Автор.
Роман об этой даме я сочинял два месяца. Он стал бестселлером.
Теперь вот — «Афорист». Пишу его в течение двух жизней, а конца не видно.
И всё–таки эта работа много лучше, нежели редактирование. Чужие тексты править — словно гнутые гвозди ровнять. Как ни осторожничай, а пальцам больно. Автор.
Ассоциативный ряд:
Править бал. Править народом. Правёж.
У лика — улика. На лица молиться.
Жизнь быстра, как пуля. Не жаль, что прошла мимо.
Цикадия — то самое место, где некогда жили три ведьмы, три прорицательницы–мойры, бравшие за свои пророчества человечиной.
Анчоус — так называется деревня, куда ведут все дороги Цикадии. А почему бы и нет? Есть ведь посёлок Судак, порт Осетровый или городишко Кальмар!
В Анчоусе мы и собрались в конце тысячелетия. Во дворике над морем развели огонь и варим уху. Из кефали, чудом попавшейся на крючок спиннинга. Из молодой картошки, которую даже ошкурить не пришлось, и других овощей — тугих, жестких и сочных. Эти оранжевые, полные юных фасолин стручки, головки ещё не успевшего набрать горечи чеснока, вышибающего слезу суходольного лука, крошечные фаллической формы патиссоны и прочая всячина, без которой уха не уха, а рыба никогда не отдаст бульону того самого аромата, от которого слегка покруживается голова.
В скалах побережья кишмя кишат ящерицы. Особенно красивы золотистые и, пожалуй, фиолетовые. Попадаются зеленые (малахитовые), серебристо–серые и даже розовые. Последних почему–то называют лесбиянками.
Вдоль моря ходят индюки, важные и устрашающе похожие на орлов–стервятников.
Женщины — с большими бёдрами, длинноногие — стояли и сидели, лежали, выпятив солнцу кто грудь, кто пах. Промеж них сновали нагие, как херувимчики, ребятишки. Тут же сверкали ягодицами голые мужики. Смотреть на последних было неловко; но как было не стыдно им самим?! Особенно тем из них, кому нечем было гордиться: так, что–то мелкое в сморщенном мешочке. Быть может, не стеснялись они своего убожества только потому, что такими же ценностями обладало большинство из них?
— А чего комплексовать? Геракл, какой гигант, а предмет преткновения у него был весьма скромных размеров.
— Так лишь кажется. Среди груды титанических мышц, какой угодно большой смотрится скромнягой.
Шли берегом: то обжигая стопы раскалённым песком, то охлаждая их в малосолёной воде залива. Казалось, не прибой шипит, а обожжённые ноги.
Боги, если они не настоящие, исчезнут. А звезды, которым дали их имена, останутся. Автор.
Ночью на пляже:
— А теперь держи меня крепко, я полетела.
Свадебное платье лежало белой невесомой грудой, словно сброшенные крылья.
— Мы вернулись домой, приятель! — Муст широким жестом осенил улицу, посреди которой горел большой костёр.
— Поздравляю! — ответил Пиза. — А что это за огонь?
— Празднуем. В этом пламени мы сжигаем все наши чемоданы.
— Зачем же добро губить?
— Обычай. Чтобы избавить себя от искушения куда–нибудь уехать отсюда.
— Сжигаете мосты?
— Чемоданы. Привыкайте. Мы народ особый, в нас всё незаемное. Всё по–своему. Не мосты, а чемоданы. А вообще, заходи. Кумыс есть. Буза.
Приглашая, Муст был искренен. Но Пиза всё равно чувствовал себя не в своей тарелке.
— Спасибо. И я не с пустыми руками. У меня водочка.
— Нет! Нет! — замахал руками Муст. — Мы водку не пьём.
Пиза откупорил бутылку, подал Мусту.
Тот сразу же сделал несколько глотков из горла, словно и не было перед этим ни жестов, ни слов.
Бутылка вернулась. Пиза тоже выпил. Снова протянул Мусту. Но тот отстранился.
— Брезгуешь?
Муст не обиделся. Он был добродушен как никогда.
— Пей, не бойся! Водка мощный дезинфектор. К тому же зараза с пьяницей не целуется.
— Я не пьяница! — серьезно сказал Муст. — А не пью после тебя, потому что ты иноверец. Религия не разрешает.
— Да! Хлебнём мы с тобой когда–нибудь, — констатировал Пиза.
— Ладно! Чего откладывать, — переменил тон Муст. — Давай, — отхлебнул жадно, — пока никто не видит, возьму грех на душу.
И тут же захмелел.
— Это тебе не кумыс или буза! — ухмыльнулся Пиза.
— А ты что? — заплетаясь языком, начал Муст не своим голосом. — Ты, быть может, хочешь возвыситься надо мной? Нет, паря! Не выйдет у вас это больше никогда!
— Пожалуй, тебе хватит, — Пиза отнял бутылку.
— Так вот! Никогда. Никуда до конца своих дней я отсюда не поеду. — И он заорал: — С удовольствием буду сидеть дома!
— Не бузи! — рассмеялся Пиза.
— Слишком долго нас тут не было, чтобы снова куда–то, хоть ненадолго, отлучаться.
Самолёт похож на пулю, летящую издалека.
Это на нём как раз и возвращался Муравей Селиверстов.
Аэропорт. Радиоголос. Объявления. Духота. Суета, свойственная местам скопления людей. Гудеж.
Пассажирский самолёт с носа очень похож на дельфина: этакая морда с застывшей улыбкой.
Небо — ещё не Бог.
Небеса — уже не бесы.
