Абстрактный человек - [57]

И вот еще одно странное обстоятельство: параллельно с устремлением в этот неведомый Владимиру Глебовичу, по всей видимости, весьма обширный — по его чувствам не меньший, чем Вселенная, — смертный мир в нем стало неудержимо расти огромное чувство любопытства к тому, что же принесет ему этот мир, что будет в нем и — не удивляйтесь дорогой читатель — за ним, за той самой тонкой стеной, которая отделяет сейчас Майкова от всего этого мира. Вообще Владимир Глебович — насколько это, видимо, уже стало заметно — во всей жизни своей старался заглянуть за эти самые тонкие, но прочные перегородки тайны, за те перегородки, перед которыми попервоначалу отступало его сознание, душа его замирала, за те перегородки, за которыми было нечто такое, что не могло еще восприять его сознание, не потому, что это было какое-нибудь плохое сознание, а потому, что не было в нем еще того места, того мира, который смог бы это восприять и увидеть. А сейчас во Владимире Глебовиче уже стал появляться этот мир, и он стал подозревать, что появление это связано как раз с нагрянувшей на него болезнью, с возникновением — страшно сказать — той самой штуки в голове, того образования. Аномалии.

Поэтому, несмотря на ужас, на волны страха, во Владимире Глебовиче возникло и любопытство к сему Образованию, с которым, как он был уверен, была связана и замеченная им еще утром этого дня перемена в себе. Перемена серьезная и, как он ощущал, невозвратная, иными словами, та перемена, которая не могла уйти бесследно, не изменив, не переставив в нем местами части его души.

Ему стало казаться, что он всей головой своей чувствует то, что вдруг народилось в ней, что оно, это нечто, давит на нее, что оно ширится, пульсирует, что оно разветвляется и покоряет его с каждой секундой, с каждой минутой, как чужое, заползающее в него тело.

И вместе с этим заползанием мир его стал все шириться и шириться, и новые, невиданные им еще образы, впечатления стали возникать повсеместно, расширяя тайные уголки его Я и не только Я, но и чего-то такого, что было опять-таки за непреодолимой перегородкой, за его Я, в соседних с ним местах.

Он почувствовал, что сознание его чудовищно и ново, растет и покоряет его. Что он, как на тонкой ниточке, плетется за своим сознанием, зачарованный, завороженный и покоренный.

И еще одна перемена стала надвигаться на Владимира Глебовича. То новое надвигающееся восприятие им мира, которое он неожиданно обнаружил утром этого дня, это восприятие стало отодвигать в нем все прежнее, всю прежнюю тревожную, искательскую, но счастливую жизнь, так что оставалась вместо нее жизнь новая. А прежняя жизнь подергивалась сплошным отвращением, она уходила и казалась теперь недостижимой, как прежде могла казаться недостижимой эта новая ясная и реальная жизнь. Что-то поменялось во Владимире Глебовиче местами. Словно расширилось в нем его Я, в который раз раздвигая для него возможные горизонты бытия и — странно сказать — небытия. Потому что новая жизнь-то скорее относилась к небытию, чем к бытию. Он почувствовал себя погруженным в два мира, граница между ними разрезала его существо, отделяя один мир от другого: одного Майкова от другого. Один мир казался ему ясным, реальным, видимым, но, несмотря на это, а скорее всего благодаря этому, поверхностным, а второй мир, тот, что уходил вглубь его Я, наоборот, глубоким и неисчерпаемым.

И если недавно его привлекала одна часть этого разделенного мира, та часть, которая шла вверх, как бы наружу, от обозначившейся внутри него невидимой постороннему границы, то теперь его непрерывно стала затягивать в себя вторая часть, та часть, которая шла вглубь его, в неизведанные и, как он чувствовал, такие же бесконечные дали, как и те, что расстилались во внешних пространствах. И с момента помещения Владимира Глебовича в палату началось ежедневное, ежеминутное, ежесекундное схождение Майкова в этот бесконечный и ставший для него притягательным таинственный, жуткий мир.

Пока все мысли эти носились в голове его, он сидел на кровати, но в один момент они дошли до определенной точки, он почувствовал, что если он не предпримет чего-то важного и решительного, то просто сойдет с ума в этой палате. Ему хотелось увидеть каких-то людей, поговорить с ними, не с Ивановым, а именно с ними, желание общения проникло в него, как никогда, Майков не был особенно общительным человеком. Ему хотелось выяснить то, что свершалось с ним в это время, ему хотелось раздвинуть рамки свершавшегося вширь, вдаль, чтобы знать, что будет ему уготовано вскоре. И никогда его жизнь, которая текла до сей поры со всем ее творчеством, мучением, исканием, находками и потерями, не виделась им такой короткой, такой ничтожной и пошлой, как теперь, она стала для него словно точкой, вся сжавшись, обесценившись, самоуничтожившись.

Владимир Глебович, собравшись с силами, вышел в коридор. Когда он вышел, то вспомнил, что коридор скорее всего находится где-то глубоко под землей, и от того, что он подземный, Майкову стало страшно, невыносимая тоска сжала его, он почувствовал, что вся огромная, находящаяся наверху земля, со стоящими на ней домами, улицами, со всей колышащейся жизнью, давит на него. Он замер и как-то вдруг подумал, что едва ли сможет пошевелиться, всем телом ощутив это гигантское давление. На него нашел некий столбняк, род паралича, и он несколько минут стоял неподвижно, тщетно силясь сдвинуться.