Абстрактный человек - [56]

— Так вот оно что?

— Именно, именно это, и ничего больше. Вас это должно захватить, должно поразить, это же вам по сути так близко?!

— А главное — реально?

— Да.

— Это же жизнь!

Но даже вовсе не то, что это все так было похоже на жизнь, поразило Майкова, а два совершенно иных обстоятельства. Первое заключалось в том, что где-то совершенно рядом, в ином срезе бытия было и совершенно иное, могучее (он чувствовал это), но подвластное ему живое бытие, а второе — в том, что бытие сие было так похоже на формы бытия гигантского, бесконечного. Можно было бы предположить, что некто просто взял огромные зеркала и занялся отражением все дальше и дальше до неизвестной невидимой точки, а может быть и еще дальше, и игра этих отражений показалась ему необычайно прекрасной, пленительной, выдающейся за все возможные игры игрой. То, что это маленькое, микроскопическое молекулярное нечто, эта его аномалия отражается дальше, куда-то в бесконечные звездные дали, в системы, в туманности, что все это, по сути, было одним и тем же и что тут не было разницы между гигантским и мизерным — все это прямиком било в душу, разворачивало и без того встревоженное сознание.

Было еще и третье обстоятельство. Самое, пожалуй, поразительное и беззастенчивое, плюющее на все известные Майкову земные закономерности. Оно возникло из полной уверенности, какой-то глубокой душевной убежденности, внутреннего знания того, что не будь этих огромных, нескончаемых просторов космических, которые еще так недавно поражали Владимира Глебовича, не будь этой бесконечности, завораживающей и томительной, то для жизни Владимира Глебовича, а быть может, и целого человечества, а то и Вселенной, хватило бы и того крохотного пространства, которое отобразилось в изображениях на стенах, того «микрона на микрон» пространства аномалии. Иначе, эта аномалия была не менее огромной, чем целая Вселенная. Это был равнозначный ей мир.

Расстояние да мера тут угасали, уступая место новому, не испытанному им никогда чувству, новому дерзкому предположению. Но об этом предположении, которое тут имело еще вид намека и полусказанности, — речь впереди, потому что душа Майкова еще вернется к нему.

Глава третья

Ожидание

В какой-то момент полная ясность поразила Владимира Глебовича, и страх, тот страх, от которого хочется очертя голову бежать невесть куда, бросив все, бежать и бежать, чтобы оторваться от этого мира, от самого себя, наполнил его, и он ощутил ту омерзительную ватную вялость, которая позже не раз посещала его и которая как бы призывала его к одному исходу — к уничтожению самого себя, к полному безоговорочному уходу, к втискиванию в холодную, застывшую неизвестность.

Но потом страх исчез и настало время надежды и поразительного, в чем-то неестественного любопытства. Того любопытства, которое заставляло его всматриваться в раскрывавшийся перед ним новый мир.

Его поместили в палату, где было еще двое. Иванов ничего не сказал Майкову о подозрениях, и когда тот спросил его, то сказал, чтобы Майков не обращал внимания на то, что он услышал, что этот разговор не имеет к нему никакого отношения, что говорили они совсем не о нем, а об ином человеке, которого обследовали за день до него, и прочее. Было видно, что он скрывает правду. И Иванов также, видимо, это почувствовал. Он неожиданно оборвался на полуслове, сказал, что ему некогда, чтобы Майков отдыхал, чтобы он не волновался и не беспокоился, что все будет тип-топ, а что если ему чего захочется, то пусть нажмет вот эту кнопку — он показал на серую кнопку в стене над кроватью, и ему сразу дадут все, что он пожелает, пусть это будут даже ананасы!

И чем больше болтал Иванов, чем веселее делался показной его голосок, тем нестерпимее становилось это для Майкова, тем острее вгрызалась в него тоска, все глубже и глубже разделявшая его на двух различных людей. Один из них безумно хотел радоваться жизни, другой же не только не мог радоваться, но и всякую возникающую радость жестоко стремился изгнать из существа Владимира Глебовича. Он прямо ненавидел сию радость. И когда неожиданно приливами Майкова охватывало какое-то радостное возбуждение, то именно этот второй человек старался погасить тотчас это возбуждение, как бы говоря, что, мол, не верь этому, это вот-вот пройдет, уляжется и останешься ты наедине именно с тем жутким темным миром, который уже зажил в тебе, который исподволь ширится и ширится и раздвинется так, что ты, Майков, там и останешься уже навеки. И в эти минуты безнадежности и полного духовного отчаяния Владимир Глебович словно бы цепенел, замораживался и садился на свою кровать, обняв голову руками и глубоко о чем-то задумавшись. Но только казалось, что он задумался. На самом деле мысль-то в нем не шла. Она остановилась перед глухой непробиваемой стеной, и она ощущала этот надвигавшийся мир и старалась предвосхитить его, расцвести на нем, но у нее не получалось, хотя он, кажется, и был совсем рядом. В нем.

Майков почему-то сразу же глубоко уверился в том, что скоро он распадется, что жить-то ему осталось совершенно недолго. Вообще Владимир Глебович в силу склада своей души был склонен остро переживать малейшие перемены, которые происходили в нем, и трагически реагировать на них. При неудаче или при каком-то подозрении он всегда стремился предположить самое худшее и был готов к нему. Так произошло и сейчас. Заметив в себе ту нарождающуюся перемену, он сразу как бы развил ее, расширил до беспредельности. А стоило ему подслушать еще и разговор, и расширять-то ничего уже и не нужно было.