Абстрактный человек - [54]

— Нет.

— А скажите, запахи эти вас давно стали преследовать?

— Да я же вам уже сказал, в первый раз. Сегодня.

— Да, да — я забыл, а сейчас вы их не ощущаете?

— Немного есть. Мускус.

— Отлично. Отлично, это на многое намекает, как я раньше-то не предполагал, а надо было бы предположить, надо было. В этом-то все и дело, — говорил Иван Иванович скорее для себя, чем для Майкова.

— Так вы говорите, шизофрения, а родители ваши кто, собственно, были, папа, мама, бабушка, дедушка? Ась?

— Дедушка, по-моему, революционер…

— Персональный пенсионер?

— Да нет, что вы, он, кажется, анархист. Мне отец рассказывал, когда Кропоткин приехал из эмиграции и жил в Дмитрове, он, кажется, с ним был, рядом, словом, его ученик.

— Очень хорошо, а отец?

— А отец, как же, вы разве не знаете, он — художник был.

— Так же, как и вы, увлекался абстракциями?

— Да нет же, он полный, то есть совершенный реалист, реальнее и не придумаешь, да и я ведь пишу не только абстракции.

— Знаю, знаю. Отец — художник, дедушка тоже экстравагант, тетка, м-да, вот какая в вас смесь заложена, любопытно, что же, будем смотреть, обязательно будем смотреть.

— Как, еще?..

— Милый, это только начало, так ничего не увидишь, мы вас насквозь посмотрим.

— Рентген?

— Что-то в этом духе. Он молекулу в вас заметит. Если она отклонилась, самую пустяковинку, если она ушла со своего, положенного ей природой места.

— Хорошо же, только, очень прошу вас, скорее.

— А мы вас подкрепим, мы вам укольчик. Хотите?

— Нет, не надо укольчика.

Майков почти машинально отвечал на вопросы Иванова. Он все время прислушивался к той новой струне, которая зазвучала в нем и окрасила мир в новые краски, прилепила к этому миру новые невиданные формы. Он всматривался в лицо Иванова и с ужасом обнаруживал, что, если бы Иванов сам не подошел к нему полчаса назад у телефонной будки, то он, Майков, его бы и не узнал вовсе, таким посторонним, неузнаваемым, неизвестным казалось ему теперь лицо Иванова. Оно ничуть не походило на лицо давнего его знакомца. Оно как-то изогнулось, ужесточилось, мягкость пропала из него, углы выступили, и что-то железное сияло в нем.

— Мы вот сейчас вас посмотрим, мы вас разложим по молекуле, и тут все со здоровьем вашим и выяснится. Ничего не скроется, поверьте.

— Я верю, только как вы это сделаете?

— Нет ничего проще. И все это отразится, все видно будет, и вам будет видно, наверное, и вам будет это интересно, по молекуле, а? Прямая демонстрация нашего могущества. И душа будет тут и тело ваше. И полное единение того и другого. Любопытное занятие, я его не раз и с собой проделываю. Так иногда хочется обследоваться, просто сил нет, хочется знать, что тебя ждет, определенности хочется. Мне всегда хотелось определенности, вам, наверное, не хотелось?

— Не всегда.

— Помните, еще Достоевский говорил, неужели, говорит, душа наша и самые высокие мысли и чувства это все полная химия да физика?

— Так давайте же, что же вы медлите? — сказал Майков торопливо.

Иван Иванович нажал кнопку в стене, и тотчас из двери вышел человек в зеленом халате и колпаке, какие бывают у хирургов.

— Пора начинать.

— Какие области будем смотреть?

— Сначала все целиком.

— Хорошо.

— Пойдемте, — Иванов пригласил Майкова в ту дверь, откуда вышел человек в зеленом халате.

Майков набросил на себя висевший на стуле зеленый халат и вышел за Иваном Ивановичем.

В соседней комнате стоял большой стол, над которым висело нечто вроде огромного блюдца. Блюдце было светло-серым и мерно гудело.

— Ложитесь, пожалуйста, — сказал человек в зеленом.

Майков послушно лег на спину. Он видел кусочек потолка и серую тарелку, которая медленно, как пресс, стала опускаться на него сверху.

Через минуту блюдце почти вплотную прижалось к телу Майкова. Оно было теплым, и когда его поверхность прикасалась к коже, ее словно кололи тысячами иголочек.

В комнате медленно погас свет.

— Общая картина, — послышался голос Ивана Ивановича.

После сих слов на потолке и стенах комнаты зажглись звезды. Нет, это были не звезды или их отображения — это сразу понял наш герой — но это были изображения, так напоминающие звездные галактики, волнующиеся туманности, спирали, разбросанные тут и там, кружащиеся в медленном ритмичном вращении. Они то приближались, то удалялись, то снова приближались, скользя по стенам-экранам. Ощущение полета охватило Владимира Глебовича. Он как бы скользил по бескрайнему Космосу на невиданном корабле, и Космос тот раскрывался ему во всех своих многообразных причудах, в полном своем великолепии. И Космос этот был им самим. И причуды эти, эти многочисленные звезды, провалы, спирали, Майков ощущал это — скопления туманных частиц, все эти уголки неведомого ему пространства были привольны той свободной волей, которая за миг, казалось, могла создать эту гармонию, не думая о гармонии, которая ощущала себя совершенно свободной властительницей тут, в этом огромном нескончаемом круговращении. Наблюдая за этими величественными картинами, так, кстати, похожими на возникавшие часто в его сознании образы, но только существующими уже помимо его сознания, Майков ощутил то захватывающее чувство бесконечности, которое пронизывало его всякий раз, когда он видел черное небо. Майков не думал, зачем он здесь и что это такое может быть изображено на экранах-стенах. Живая, величественная, гармоничная, трепещущая жизнь соприкоснулась с ним и увлекла его. Абстрактные изображения были настолько реальны, настолько объемны, что казалось, можно прикоснуться к ним рукой. В центре картины висела огромная туманность — кольцо. Внутри него чернел бездонный провал, в котором мерцала одинокая яркая прекрасная точка. Тончайшая золотая пыль кружилась вокруг звездной точки, образуя золотое кольцо. В провал кольца устремлялись другие точки; они на мгновение замирали в его жерле и затем засасывались в него и исчезали. Только эта центральная точка оставалась в покое. Так и тянуло попасть туда, в это бесконечное пространство, так и хотелось окунуться в эти нескончаемые потоки золотой пыли, в эти бескрайние и такие близкие космические бездны.