Абстрактный человек - [52]

Он сам напоминал себе кристалл. Кристалл мог меняться. И от того, что менялся кристалл его Я, менялся и мир, менялся и этот город. Владимир Глебович как бы пропускал сквозь свое сознание какой-то свет, и свет, отразившись от мира, возвращался в него и снова преломлялся в нем. И от того, как он преломлялся, зависело то, каким ему предстояло увидеть мир и город как частицу мира.

Будто вся остальная жизнь, вся жизнь, которой он жил до сих пор, оставалась сейчас за порогом. Он вспомнил свои картины, вспомнил лица Болдина и Екатерины Ивановны, вспомнил фигуру Петрова, бескрайние просторы и леса, которые он видел только что, вспомнил иные эпизоды своей загадочной жизни, и все это родило в нем картину, достойную упоминания.

Она возникла в нем в тот момент почти полного исчезновения пространства и времени, момент, который был характерен для его теперешнего состояния. Вся жизнь его, та жизнь, которой он жил последнее время, напомнила ему огромную сужающуюся воронку. Где-то у расширенного конца этой воронки находился Петров со своими экспериментами, в своем городишке К… И он увидел еще раз в себе этот городишко и людей его, и его удивительные будни, и его здания, и вновь, как и прежде, почувствовал какую-то боль, тоску и печаль, такую, какую он ощущал только при наблюдении вечерних бескрайних московских просторов. Огромная фигура Петрова металась по этому необъятному растущему миру. Совсем у края воронки он увидел и себя, идущего вдаль, туда, где все измельчается, где начинаются потемки его абстрактной души, его видения, его боли, его совесть и душа, он сам. И еще показалось ему, будто он сам и эти огромные миры неразрывно связаны самим телом воронки, что и миры-то эти есть он сам. А сейчас он как раз шел к началу этой воронки, к этой таинственной точке, к стене, за которой была, наверное, причина, которая все может объяснить: и миры эти, и эксперименты, и все-все, что случалось с ним. Сейчас он чувствовал, что дошел до тупика, до того изменения, которое или сломает его вовсе, или же, наоборот, возродит, развернет его, и миры, из которых он шел, к нему, к этому изменению, те широкие, огромные миры, в которых присутствовал, эти миры засияют в нем, и он поймет их, а поняв, полюбит, сольется с ними и заживет той счастливой, спокойной, цельной, гармоничной жизнью, о которой он мечтает уже столько лет.

Вот какой поток сознания увлек Владимира Глебовича в путешествие по его же собственному Я, и случилось это в короткое, но растянувшееся в безвременье души мгновение, когда он уже занес ногу, чтобы последовать за Ивановым вглубь особняка. Вся жизнь представилась ему в форме огромного шара, на поверхности которого находились все эти эксперименты, все эти внешние события его жизни, тогда как где-то внутри этого шара, под коркой внешней застылой жизни была сама живая жизнь, был тот центр — второй шар, — с которого началось путешествие Майкова к новой, растущей в нем жизни. К этому центру сейчас и устремился наш герой, отринув всякую аппаратуру и помощников, которые наблюдать его наблюдали, а по существу сказать-то толком ничего не могли.

Хочу заметить, что образ этих двух взаимопоглощающих шаров отныне будет довольно часто преследовать Владимира Глебовича в самых различных случаях его жизни, в самых различных ситуациях. Он — один из тех вечных майковских образов, о которых говорилось сравнительно недавно и между которыми пролегла жизнь нашего героя. Это образ нового мира, который померещился Владимиру Глебовичу при переходе в новое жизненное состояние. Его сознание тут сделало как бы скачок, вышло на новую ступень и отразило новый, до этого неведомый ему уровень мироздания.

Вмиг Майков понял это остро, до боли. А поняв, почувствовал себя совершенно одиноким перед надвигающимися в нем переменами.

В особнячке они углубились в еще абсолютно не знакомые ему коридоры. И пошли петлять по ним. Майков все это время поражался, как такие просторы могут спрятаться под крышей такого крохотного зданьица. И хотя это казалось совершенно невозможным, но просторы-то прятались.

Наконец замелькали странные для глаза непосвященного надписи: «Кладовая», «Выдача белья», «Обмывочная», «Душевая» и вдруг — «Морг». Каждая надпись была понятна Владимиру Глебовичу, лишь неясна для него была разница между обмывочной и душевой, да он и не очень почему-то старался выяснить эту разницу. Что-то останавливало его от задавания лишних вопросов. Показалась грязновато-желтоватая дверь. Иванов открыл ее, и они оказались в очередном, самом просторном среди всех коридоре.

По коридору бродили люди.

Женщины и мужчины.

Некоторые из них прихрамывали.

Другие волочили ногу, третьи передвигались немного удивительно: как-то боком, словно раки или крабы. Две худенькие женщины вели третью под руки. Какой-то пожилой и чрезмерно полный человек стоял у стены в длинной белой ночной рубашке, такой, какой сейчас уже нигде и не увидишь.

У этих людей было нечто общее — в выражении лица, глаз, улыбках. Это общее соединяло их, роднило и одновременно отделяло от Майкова. Тонкая, невидимая грань пролегла между ними и им. Что-то страшное было в этой грани, в этих лицах и в этом коридоре с желтыми неопрятными дверьми. Тонкий аромат лекарств сочился отовсюду.