Абстрактный человек - [50]

— Какая перегрузка, о чем ты говоришь, ты говоришь, ты произносишь слова, а сам не понимаешь, что ты говоришь, какая перегрузка, когда мир другой становится, прямо на моих глазах, он плывет, он колышется, а ты мне о перегрузке. Ты понимаешь, что во мне что-то растет, ты понимаешь, что это не шутка, что нельзя так шутить, что это есть на самом деле, что в глубине меня нечто растет. Ясно?

— Ах, вот оно что, так это же прекрасно, Владимир Глебович, это по-настоящему прекрасно, вы только не пугайтесь, вы где, ах, в автомате. На Кировской, у бульвара, у самого бульвара, в том автомате, что у метро, через минуту, одну минуту будет машина.

В трубке загудело.

Майков медленно вышел из будки. Моросил дождь со снегом. Весна опустилась на город с дождем, как покрывало, сотканное из тончайшего слоя водяной пыли и прекрасных снежинок. Оно покрыло дома, и те полурастворились в сером водяном небе. Город расплылся, разъехался, и на месте этого огромного, разделенного на кварталы, в которых как огромные каменные сосульки подымались дома, города Владимир Глебович увидел уже иной город. Не было сомнения, что это была та же Москва, но также не было сомнения, что она неуловимо изменилась, огромные формы ее чуть разъехались, как если бы смотреть на нее сквозь неровное стекло, дома изогнулись, и свет из их окон не летел уже прямо, как ему положено, а словно извивался в пространстве. Да и само коварное пространство, если так, конечно, можно объяснить происшедшую перемену, покривилось, разъехалось, и на месте своего разрыва, который пронизал и всего Майкова, оставило все тот же чуть заметный страх, маленький, то растущий до ужаса, то стихающий, будто его и не бывало. Майков не мог отвязаться от ощущения, что присутствует при каком-то огромном процессе перемены всего мира кругом. Он как завороженный стоял, вслушиваясь в происходившее в нем.

Пока Владимир Глебович невольно любовался причудливо расплывшейся вечерней сырой Москвой, к телефонной будке, из которой он только что вышел, подкатила машина, из нее вприпрыжку выбежал Иванов.

— Владимир Глебович, товарищ Майков, сюда, ко мне, я за вами приехал! — закричал он, не дожидаясь, что Майков его увидит.

— Ну как вы себя чувствуете, Владимир Глебович? — шелестел словами Иванов, — вы ради бога, не беспокойтесь, ваши подозрения никак не оправданы, я уверен, что скоро все пройдет. Эта болезнь не может быть длительной.

— Какая болезнь? — спросил Майков, — почему вы решили, что это болезнь?

— Как почему? А что же это, все симптомы, вы же забываете, что я физиолог и психолог.

— Какой вы к черту психолог, — неожиданно ответил Владимир Глебович, — вы с психологом рядом не сидели, вы вообще полное ничтожество, вы просто этого не знаете. — говорил Майков с заметным раздражением.

Иванов внимательно посмотрел ему в глаза и потупился.

— Ага, боишься в глаза смотреть, боишься, — казалось, Майков вот-вот кинется на своего благообразного, благовоспитанного испытателя. Какая-то даже ненависть искрилась в его майковских глазах, такая ненависть, что Ивану Ивановичу стало несколько не по себе.

«А не свихнулся ли он часом? — эта мысль пронеслась в ивановском сознании. — Это было бы нам очень некстати, очень».

— Кто вам разрешил надо мной экспериментировать, что я вам — жучка, что мы вам — жучки? — поправился Майков. — Привыкли, и кто вы такие, почему не над собой ставите?

Он снова увидел лицо Петрова.

— Вы делаете со мной что-то такое, о чем и не говорите мне, а говорите совсем другое, и сейчас вы довели меня, я не то чтобы болен, но я уже другой. Я совсем другой, я так жить не смогу, вы это хоть можете понять? — спрашивал и спрашивал Иванова Владимир Глебович.

— Ну, поехали, Владимир Глебович, поехали, там разберемся, у нас разберемся, у нас там аппаратура, все налажено, в нашей практике бывали сложные случаи, посложнее вашего.

— А, значит, бывали! Значит, не я первый, не я последний, значит, вы меня все же…

— Да нет же, не обманывали, да вы сами мне потом спасибо скажете, — сказал Иванов, — поверьте, это все пройдет.

Он подошел к Майкову вплотную и на самое ухо тихим шепотом, который почему-то был противен Майкову, сказал:

— Вы нам будете еще благодарны, потому что ваша жизнь с этого момента фактически начинается, вы представляете, что мы вам практически вторую жизнь подарили. Новую. А! Каково сравнение?!

Это сравнение, действительно, разом ударило во Владимира Глебовича. И он увидел себя совершенно иным, совершенно маленьким. Начинающимся человеком. И это поразило его в особенности. «Действительно, — подумал он, — а ведь этот Иванов в чем-то прав, новая жизнь во мне начинается, совершенно новая, может, это и не болезнь».

С этими противоречивыми мыслями он сел в машину, которая взвыла и помчала его по бульварному кольцу все к тому же маленькому, не проницаемому для постороннего взгляда особнячку.

В машине Владимира Глебовича неожиданно для него самого охватил покой. Переход между страхом и покоем оказался мгновенным. Нервы его поулеглись, то, что только что казалось страшным, отлегло и со стороны виделось обыденным, и он уже удивлялся, как это он мог бояться таких пустяшных образов? Он вдруг захотел выйти из машины, извиниться перед Ивановым и вернуться к себе на дачу, тем более, что его также неожиданно охватило какое-то восторженное чувство, то чувство, с которого часто начиналась для Майкова вдохновенная работа. Это чувство прицепилось к образу, захватившему на несколько мгновений все его сознание. На краю черного провала возникло оранжевато-розовое пятно, словно кто-то разлил тут краску. Все это висело в серой пустоте. Потом в том же пространстве возникла увитая виноградом терраса его дома, и на террасе женщина в черном платье. Лица ее не было видно, но что-то знакомое было в ее фигуре и повороте головы. Как ни старался, он не мог отгадать — кто она, и то, что не мог отгадать, и то, что она жила в нем помимо его воли на краю черного провала, и то, что рядом было это яркое розовое пятно, и то, что от этого страх улегся в нем, и даже то, что ощущения его от этого образа были необычными для него самого — они неуловимо отличались от прежних его ощущений — понравилось Владимиру Глебовичу, и перспектива того, что ему представляется судьбой неожиданная возможность как бы воссоздаться заново с новыми ощущениями, захватила его как художника, и возникшее было желание выйти из машины и отправиться назад на дачу улеглось в нем.