Абстрактный человек - [48]

Вся сила его, все стремления сковались тем вторым Майковым, той второй частью его я, которая выросла из незначительной точки, из ничего в его Я и теперь все ширилась и ширилась, создавая в нем же новое для него строение.

И он погрузился в него. Вернее, нечто, скорее всего то, что построило в нем для себя жилище, погрузило его в себя. Но это было необычное жилище, и это было необычное существо. Как показали дальнейшие скрупулезные исследования, о которых речь еще впереди и которые проводил известный нам уже Иванов, — существо это совершенно не напоминало то, что ожидали бы тут увидеть профессиональные психологи, оно не напоминало двойника Владимира Глебовича, того двойника, которого открыл еще Федор Михайлович в своем господине Голядкине. Нет, человек, который стал развиваться в Майкове, двойником его вовсе не был, скорее, он во многом напоминал одну из картин Владимира Глебовича. Не по очертаниям или композициям, а по самому принципу, по тому принципу, который был заложен в ее построении.

А принцип этот заключался в том, что существо это было, так же как и картины, и видения, абсолютно абстрактным, то есть — самим воплощением подлинной подвижной, разнузданной абстрактности, которая кажется — хотя это не совсем так, а совершенно не так — прямой противоположностью реальности. Представим себе, что одна из картин Майкова вдруг зажила совершенно самостоятельной жизнью, окрепла и поселилась в нем, затвердев и строя вокруг себя свои продолжения по своим — одной ей известным — канонам. Представив это, мы приблизительно представим родившееся в нем существо. Ибо — оно не было продолжением его, а было полностью самостоятельным образованием, если хотите, было миром в мире его души.

Заплясали в нем кубы, треугольники, причудливые линии, полилась неслыханная музыка, зародились неслыханные мысли, появились чудо-слова, которые сложились в неслыханные фразы, которыми он стал говорить, опасаясь быть признанным не совсем нормальным человеком. Основное отличительное свойство этого поразительного абстрактного существа, соткавшееся внутри его Я, было, пожалуй, в том, что оно жило по своему закону, отличному от того закона или законов, по которым жило остальное тело Владимира Глебовича.

И благодаря тому, что этот закон появился в нем, благодаря тому, что существо стало ветвиться и множиться в глубине его сознания, Владимир Глебович получил ту неслыханную для человека возможность — пожить в ином законе, по крайней мере представить иной закон, то есть тот закон, который в обычной практике обычной жизни еще не встречается и еще не распространяется. Будто те абстракции, которые сложили это существо, обладали еще одной способностью — складывать новые законы жизни, углублять эту жизнь, то есть строить нечто как бы совершенно заново, не подчиняясь никакой известной закономерности. Вот это-то и было отличительным и нарождавшемся в Майкове существе. Вот это-то и стало началом его мучительных терзаний и раздумий, и вопросов ко всем — к своим экспериментаторам, к просто людям, наконец — к самой жизни. Это новое, развертывающееся в нем пространство — если так можно выразиться — утащило его в себя.

Первым следствием этой перемены, кроме той, которая случилась с Владимиром Глебовичем буквально в первые секунды ее во время написания картины, было то, что он стал до ошеломительности потрясаем простыми и ясными всем людям вещами.

Сразу же после того, как он почувствовал в себе духовное изменение, чувства и мысли его как бы сдвинулись, переменились, и он был вынужден осознать, что это и не он уже, сразу же за этим он устремился в город. Он не в силах был более оставаться в полном одиночестве у себя на даче. Он чувствовал, что в нем происходит нечто катастрофическое, нечто такое, от чего нужно спасаться, и это ощущение подчеркивал то и дело появлявшийся в нем страх от самых простых предметов. Ему в прямом смысле этого слова становилось страшно ни от чего. От черного куба старого дома, от раскрывшейся пристальной подворотни, от взгляда чужих глаз, которые еще стояли перед ним и, как он ни старался, не исчезали, а навязчиво возникали вновь и вновь.

А самое главное, когда он ехал в поезде метро и смотрел на сотни, тысячи мелькавших перед ним лиц, его вдруг поразила простая, но ошеломительная в данный момент мысль. Вернее, и не мысль вовсе, а вопрос.

Он видел глаза.

Носы.

Уши.

Шеи.

Волосы.

Видел лица людей и неумолимо спрашивал себя, почему все они, эти люди, эти лица одинаковые, почему? Какой смысл в том, чтобы лепить из одного материала такое множество лиц, такое множество повторяющих друг друга существ, — это было возникшее в нем неожиданное непонимание простого — пусть немного разных, но все же ужасно, до боли общих и одинаковых. Какой смысл? И сам он видел свое лицо среди этих лиц и от того, что у него было то же, что и у других, те же:

Уши.

Глаза.

Нос, похожий на все носы мира.

Волосы.

Руки.

Ноги.

То же болящее и просящее помощи тело, — все то же, ему становилось страшно, и этот простой вопрос — почему все то же, какой смысл в таком неистовом постоянном копировании, преследовал его все сильнее и сильнее, становился навязчивым и неукротимым.