Абстрактный человек - [47]

Так вот, когда кисть Владимира Глебовича в очередной раз прикоснулась к холсту, к тому его месту, где уже явственно обозначалось лицо героя картины, Владимир Глебович испытал то странное, поразительное ощущение, с которого он и повел отсчет своей болезни. Скажу вперед, что повел он его позже, когда уже находился в клинике, а в этот момент не придал ему какого-то специального значения.

А запомнил он этот момент в мельчайших его подробностях. В тот момент, когда кисть коснулась холста, в обширные стекла мастерской ударил ветер, одно стекло не выдержало и со звоном упало на пол, осколки от него, словно брызги, ринулись в множество сторон и ослепительно заблистали в ярких лучах солнца. Сосны, стоящие вокруг дома, накренились, и ветви их с шумом разрезали налетевший воздух, словно это был не воздух, а иное, более упругое, неподатливое вещество. Раздался мощный вздох, потом сосны выпрямились, и ветер примял кусты сирени, а с берез подняло снег, и он вместе с ветром был брошен на землю, сам старый дом заскрипел от удара, перебравшего все его бревна и доски, которые вздрогнули и сдвинулись со своих мест. В этот самый момент из прорыва в тучах вышло яркое спокойное солнце.

Тут, как уже потом представлял Майков, что-то чуть-чуть сдвинулось в мире, что-то вздрогнуло и расширилось, словно вздохнуло. В этот самый момент Владимир Глебович совершенно явственно ощутил, что где-то в сознании его появилась крохотная, чуть заметная точка.

И от того, что она появилась так неожиданно и при таких торжественных, величественных обстоятельствах, ему стало немного не по себе. Затем эта точка стала шириться и шириться, и Майков почувствовал в своем Я совершенно чуждое, постороннее образование, которое прямо-таки на глазах исподволь заполняло его сознание. Он заметил, что сознание его как-то раздвоилось, расширилось в этом раздвоении, и что вместе с сознанием здорового радостного мира, который окружал его, наполнял светом и воздухом пространство, вместо этого сознания прокралось в него что-то болезненное и двойственное, словно родился в Майкове некий, пока еще не видимый, но растущий и ждущий чего-то второй человек. И этот второй человек, совершенно неясным образом прокравшийся в сознание Владимира Глебовича, принес с собой свой мир, вовсе не такой, как мир Владимира Глебовича, и Майков с удивлением наблюдал, как буквально за какое-то мгновение он сильнейшим образом переменился, нет, в нем еще не было заметных внешних перемен, но внутренняя перемена уже произошла. Майков увидел, что все прежние чувства и воспоминания в нем не то чтобы исчезли а переменились; мир как бы сплюснулся, стал меньше и незначительнее, и каждое ощущение словно притиснулось чем-то, так что в нем поубавился прежний полет, вдохновенность и всемогущество. И одновременно родилось нечто иное, словно где-то глубоко, в глубине себя Владимир Глебович ощутил огромный и все ширящийся провал, куда затягивалось, где выворачивалось его Я, и вместе с этим провалом в нем стал расти еще неясный мир, который шел не наружу, а вовнутрь него, и в котором зрел другой, нарождающийся Майков, Майков неприятный, почти что противный прежнему Владимиру Глебовичу, чем-то напоминающий того растущего фиолетового человека, который вылез на холсте.

И Владимир Глебович заметил странное явление. Он понял, что там, где-то в глубине его, там, где была, казалось бы, непреодолимая, плотная стена, за которой кончался он и начиналось нечто иное, там есть то, зачем расти. Нечто, куда есть зачем заглянуть, что там еще где-то глубоко-глубоко есть мир — огромный, непредвиденный, еще им не открытый, и что заглядывание в него тоже есть жизнь, причем жизнь не такая уж и безынтересная. И что тот, второй Майков и уходит именно туда, отвлекая от него, Майкова первого, силу и искажая тем самым привычные его ощущения.

Удивительно! Но это не все!

Еще вот что: этот другой Майков, Майков-фантом, неожиданно встретившийся Владимиру Глебовичу в нем самом, нарождался без ведома самого Владимира Глебовича, без какого-то его там распоряжения и желания, и от этого наш герой почувствовал себя словно бы в распоряжении мягкой, спокойной, но огромной силы, которая постепенно, клеточка за клеточкой начала помыкать его доселе свободным существом. Все чувства его словно помертвели, потеряли свою значимость, поблекли и исказились. И это было для него совершенно ужасно, потому что именно на этих чувствах, иные из которых выходили еще из дальнего детства и хранились бережно и кропотливо его сознанием, и из других более поздних ощущений рождалось, как выяснилось, в нем всё-всё: его вдохновение, картины, все его радости и горести, вся его сила, как человека, больше того, вся его совесть. А теперь он попытался воспроизвести иные из них, именно пытался, потому что они словно бы затормозились и сами не выходили из его неподатливого теперь мозга, и не мог, и от этого ему стало страшно. И страх стал все глубже и глубже проникать в его существо, стал опутывать его клеточки, стал его владыкой. Майков неожиданно, как-то вдруг ощутил себя скованным, бессильным и совершенно больным человеком, хотя подлинной боли в нем и не было.