Абстрактный человек - [46]

Хотя…

Хотя они всеми силами старались перехватить инициативу, но это было выше всех их сил.

Иными словами, Майков, втянутый в эксперименты, с этого момента пошел своим путем и продолжил их, сам того не подозревая.

За ним лишь наблюдали.

Тщательно.

Делали что могли.

Способствовали.

Чему, правда, не понимали.

Уж очень диковинные развернулись события.

И развернулись-то где.

Страшно сказать.

В основном, в майковском Я.

Там, в этой крохотулечке.

Но не крохотулечкой оказалось майковское Я.

Выросло оно для него больше мира и заслонило собою мир.

И оставим пока Болдина и Иванова. Не соприкасаются они пока с нашим героем. Позже, правда, соприкоснутся вновь. И то лишь несколько.

Вспомним пророчество фигуры в шинели и огненной лисьей шапке.

О чем оно, бишь?

По-русски говоря, — о беде.

И беда незамедлила.

Беда обернулась болезнью.

Чего-чего, а этого не ждали.

Полностью здоров и могуч был Майков.

Никогда не болел.

А тут — на тебе.

Так вот, в один прекрасный момент с ним произошло нечто такое, что и привело его к той болезни, которая, скажем забегая вперед, в дальнейшем переломила его жизнь, направила его по совершенно иному направлению, тому, которое не оставляло его до самого конца жизни.

И поразительно именно то, что, если до сих пор жизнь влекла его по своим многочисленным событиям и устраивала его судьбу как-то сама собою, казалось, без его участия, и он поддавался этому течению — во многом удивительному и парадоксальному — и все время пытался понять его бег, задумывался над тем, что с ним происходит и куда катит его поток событий, то теперь мысль словно бы остановилась в нем, уступив место какому-то иному поразительному сознанию, и это сознание стало расширяться в нем, стало двигаться, стало выталкивать привычные мысленные формулы и расти, причем расти по совершенно непредвидимым и новым законам, казалось, таким, которых и быть не могло в принципе. И от того, что оно росло, от того, что оно двигалось, в Майкове происходили две огромные перемены — с каждым часом, с каждыми сутками нагрянувшей на него болезни он все больше уходил в себя и открывал там какой-то постоянно расширяющийся, неисчерпаемый в огромности своей мир, и он чувствовал, что тает, что исчезает, что каждое мгновение пропадает та маленькая частица, из которых сложено его Я, и одновременно нарастает какая-то другая частица, которая уже не есть его Я. Иными словами, в нем развивались два совершенно противоположных процесса. Он медленно исчезал и медленно нарождался, он умирал и рождался одновременно. И от борения этих двух процессов зависела жизнь его, земная пленительная жизнь. И от них же зависела та перемена, которая стала происходить в нем с неумолимой постепенностью. Та перемена, которая сделала в конце этого процесса из него совершенно иного человека, и если бы ему сейчас показали Майкова, которым он станет через каких-нибудь несколько месяцев, то он не признал бы его, так резко суждено было измениться нашему герою..

Заболевание Владимира Глебовича началось вовсе не с какого-либо видимого недомогания: со слабости, вялости или чего-то такого, что обычно считается признаком болезни, — наоборот. Владимир Глебович чувствовал себя совершенно неплохо, а в чем-то даже и превосходно. Только какое-то тревожное настроение исподволь стало покорять его. Все началось с крохотного, незначительного чувства Майков подробно запомнил те обстоятельства, которые сопровождали появление этого состояния в его сознании.

Через несколько дней после встречи с Петром Петровичем Владимир Глебович работал у себя в мастерской на даче. Он провел за мольбертом уже несколько часов; работа шла спокойно, без ненужной суеты и часто посещавшего Владимира Глебовича в последнее время беспокойства. Майков запечатлевал одно из состояний своего сознания без особого обдумывания, он срисовывал свое видение. Отметим, что он вообще мало обдумывал свои произведения в традиционном смысле этого слова, скорее они неизвестно как проникали в его Я, и там, наоборот, двигали мысль, которая приходила уже позже их появления. То есть мысль оказывалась не первичной, а вторичной. Майков же думал в эти минуты: ах, вот оно что, вот оно как, оказывается, может случиться. И хотя он думал, что он отразил именно эту свою картину, на самом же деле люди, которые видели картину, видели совершенно иное, не то, что Майков. И они, в свою очередь, говорили: ах — вот что он хотел сказать. Вот оно что…

Итак, Майков в мастерской писал картину. На ней уже были видны контуры совершенно черной человеческой фигуры, вдавленной в глубокое фиолетовое пространство, с выделяющимися на нем кубами, выраставшими из глубины картины и превращавшимися в фиолетовые же деревья. Черный человек, которого писал Майков, также выходил из фиолетового фона и устремлялся к ее середине, все более и более распухая и занимая все большее и большее пространство. Казалось, что пространство внутри этого человека живет по другим, нежели обыкновенное пространство, законам. Нечто объединяющее эти два чуждых пространства было и в самом человеке. И, если бы посторонний наблюдатель присмотрелся повнимательнее к этому человеку, то увидел бы вдруг, что он вовсе и не черный, а просто глубоко фиолетовый и также вылазит из уходящего в неведомую глубь майковских видений фиолетового фона. И еще вот что: наблюдатель этот мог бы заметить, что человек этот чем-то отдаленно походил на самого Владимира Глебовича.