— А может, хоть одного-то жандарма на развод оставите?
— Сейчас не оставлю, мы по-другому дело уладим, — сказал директор.
— Как это?
— А вот как. Когда они сюда припожалуют, ты их в доме запрешь и поскорее нас известишь.
— Да как же я их запру, когда вы замок вон сорвали?
— Э-э, тут прав ты, — пробормотал директор. — Как же нам быть-то?
— Да уж ладно, доверьтесь мне, — ободрил я его, — как-нибудь исхитрюсь, завлеку их в ловушку.
— Поймаешь — пятьсот лей твои.
— Готовьте деньги, не ошибетесь, — сказал я.
С тем они сели в свою машину и умчались. Еще и были-то, верно, недалеко, когда услыхали мы выстрел, а вскорости пожаловали к нам Фусилан с Шурделаном. Уж такое везенье им — тютелька в тютельку! — хоть смейся. Мы с отцом и смеялись.
— Чему это вы так рады? — подозрительно спросил Шурделан.
— Ловцы-то ведь только что отбыли! — объяснил я со смехом. — Директор и трое жандармов. Минуты не прошло.
— Видели мы, — сказал Фусилан. — Вон оттуда глядели, из-за того большого дерева.
Я не мог не признать: стоять у самой кромки огня — для этого храбрость нужна великая, так что выпивку они точно уж заслужили, да и пищу телесную тоже. Вытащил я на средину комнаты оба наших пузатых мешка и разложил на столе богатое угощение. Мы-то с отцом не в счет, только что поели, но гости наши управились и за четверых. Когда же дошло до палинки, тут мы все четверо опять были на равных. Могу сказать только, что давно не видала белобрюхая Харгита таких весельчаков, какими оказались мы вскорости. От выпитого стало вроде светлее, и теперь каждый из нас очень даже понимал и любил остальных, однако в центр общего внимания попал все же я. Оно и понятно, потому как прошел я тут второе крещение, да на этот раз не водицею, лишь кожу омывающей, меня крестили, а забористой палинкой, внутрь принятой.
— А ну, поглядим, умеешь ли ты хорошую песню спеть? — спросил Шурделан, когда мы крепко уже набрались.
Я призадумался: что бы такое спеть им, для них подходящее? Секейских наших песен я знал немало, но мне такую вспомнить хотелось, чтобы про них была. И ведь вспомнил! В девятьсот шестнадцатом, в щедрую осеннюю пору, стояли в нашем селе офицеры, то ли с войны, то ли на войну ехали, от них-то и услышал я одну печальную песню. Она начиналась так:
Лунный луч купается в синеве ночной,
Разбойник скитается в чащобе лесной…
И уж так эта песня гостям понравилась, что они всю ночь ее петь желали. Да только как ни храбрились, а под конец не они одолели песню, а она их.
Иначе говоря, утром солнце застало нас всех на полу, мы спали вразброс, кто где, словно и не палинку пили ночью, а какой-нибудь яд. Только к полудню собрались наши гости в путь, ушли мрачные, с налитыми кровью глазами.
Отец и я после этих крестин два дня жили словно в тумане, но потом все же сбросили с себя похмелье, как змеи шкуру. Мы много спали, а еще больше беседовали. С горя даже за святые книги принялись, только бы время шло поскорей.
А оно будто не двигалось.
— Измыслил бы ты что-нибудь! — сказал мне отец как-то утром.
— Да что ж бы такое измыслить?
— Стоящую вещь какую-то.
Ладно, коли так. Воля отца — закон: послушный сын немедля уселся в кресло, нахмурил брови, двумя пальцами стал лоб потирать, как если бы и вправду над важным изобретением голову ломал.
— Что это с тобой? — спросил отец.
— Думаю. Изо всех сил!
— Гляди не надорвись!
Да только напрасно он так небрежно от меня отмахнулся! Минуты не прошло, как я ему объявил:
— А ведь я кое-что придумал, отец! Вещь стоящая!
— Ну-ну!
— Золото!
— И где же оно, то золото?
— На монетном дворе.
Отец сразу же втянулся в игру, испуганно покрутил головой, спросил шепотом:
— Бога-то не боишься?
— Не боюсь!
— А ну как все же накажет?
— Меня? С какой стати?
— А с той стати, чтоб подрос хоть маленько.
Я мигом вскочил с кресла и стал рядом с отцом.
— Куда мне расти, я же с вами вровень совсем! — крикнул радостно. — Вот настолечко разницы нет!
— Когда встал на цыпочки, тогда-то нет, — проворчал отец.
Я удивился: вроде бы стоял как положено, схитрить и не думал. Но все же, чтобы в себе удостовериться, на свой нижний конец поглядел — вдруг ноги по своей воле на обман пошли? А увидел такое, чего не ждал вовсе, потому как не свои, а отцовские ноги на обмане поймал.
— Так вот она, честь отцовская! — завопил я.
— Ты это про что?
— Про то, что на цыпочках-то вы стоите, не я!
Отца за живое задела моя откровенность, он тотчас шагнул в сторону и, пристально глядя мне прямо в глаза, спросил:
— Кто я тебе, скажи?
— Вы мне родной отец, — ответил я.
— То-то! Вот и не забывайся!
Сказав так, он опять встал рядом со мной и, уже не таясь, поднялся на носки, вытянулся пуще прежнего. Даже оказался еще на три пальца выше. Смутно стало у меня на душе, когда я увидел, что отцовская власть требует, чтобы я обман назвал справедливостью, хочет утаить от глаз моих правду, даже в росте на три пальца принизить. Что было делать, как поступить? Сдаться или выйти на бой с ним за справедливость? Поборовшись с собой, я все же решился быть мудрым и покорно сказал:
— Отец всегда выше сына.
— А если б я не был тебе отцом? — спросил отец.
— Тогда б вы, наверно, вышли ростом повыше, — ответил я.
