Так лежал я на своей подстилке, а из головы Шурделанов пост не выходит; однажды подумал даже, что он, должно быть, снегом питается.
Словом, соображал так и эдак, но никак не мог загадку решить.
Хотя одно-то уже понимал: что-то не так в таинственной этой истории. Наконец, совсем покой потеряв, однажды утром вскочил с бодрым видом, будто здоров совсем, и говорю:
— Погляжу-ка я, что на свете делается! А хвори моей скатертью дорожка, пускай убирается с богом прочь!
— Что, больше и полежать не будешь? — спросил Шурделан.
— Хворым — нипочем не хочу! — отозвался я.
— Нельзя быть такой осел!
— Какой такой?
— А такой, что помрешь! На дворе мороз, а ты не берегся!
Я клялся всеми святыми, что здоров как бык, с волком один на один управлюсь, — не помогло: заставил меня Шурделан лечь опять. И мало того, что заставил, еще и целый день не отходил от меня, глаз с меня не спускал. Только после полудня отлучился куда-то ненадолго, да и то, уходя, дверь запер, чтобы я не вышел.
Вот это — что дверь он запер — еще пуще меня встревожило. И я постановил про себя: уж завтра встану, хоть из пушек пали, завтра меня и два жандарма не сумеют в постель затолкать.
Как решил, так и сделал.
А Шурделана опять не пойму: ни словечком не попрекнул, удерживать не стал. Куда и страхи его подевались, ни смерть мне не сулил, ни морозом не грозил, хотя зима со вчерашнего нисколько не помягчала.
Вот так загадка!
Набрал я в самый большой котел снега, растопил на огне, воду вскипятил и помылся как следует, так что душа запела. Потом оделся потеплее и вышел на двор поглядеть, что на свете деется. От дома тропка вилась, я по ней и пошел, неслышно, неспешно, как кошка. Уже и до пристанища козы моей было рукой подать, тут тропка сворачивала в сторону, и дом терял человека из глаз. На повороте я остановился и оглянулся — и правильно сделал, потому как своими глазами увидел то, что раньше еще заподозрил.
Шурделан, оказывается, вышел за мной, и притом с ружьем в руке.
Я больше не сделал ни шагу, вроде бы для того только вышел, чтобы полюбоваться моей Харгитой в белом уборе.
Была она чиста и бела, словно душа, воспарившая над миром. То, что прежде было веселой поляной, стало сверкающим катафалком, лесная чаща оборотилась собором из белого мрамора. Раскидистые деревья, в начале правления моего на Харгите столь щедро подставлявшие свои кроны для птичьих гнездовий, кипевшие жизнью, теперь застыли гигантскими свечами, а пригнувшиеся долу заснеженные ветви были словно восковые оплывы.
Стояла тишь, снегопад кончился.
Лишь изредка по поляне пробегал шалунишка-ветер и с шутливым гневом трепал деревья за их белые бороды. В остальном же накрыла край тишина, разлеглась привольно, ноги вытянула в сторону Удвархея, а сверкавшую снегом главу приклонила на подушку Чика.
Я смотрел на сверкающий зимний простор, и голова у меня кружилась. Наконец я повернулся и, пошатываясь от слабости, побрел к Шурделану.
— Она и зимой красивая, эта Харгита! — сказал я ему.
— Красивая, черт бы ее подрал! — отозвался он.
— Это за что же?
— А за то, что держи меня тут, как собаку на привязи.
— Или уйти хотите? — спросил я.
— Еще бы! Хоть к рождеству.
— Это когда же?
— У вас, венгров, рождество уж на той неделе.
Задумался я, потом, к действительности воротившись, спросил:
— А с Фусиланом-то как же?
— Пускай его зимние черти ловят.
Мы опять помолчали, помаргивая и щурясь посреди бескрайнего сияния. И тут я решил: будь что будет, но я Шурделана насчет тайных дел его испытаю.
— А вы и сейчас не голодны? — спросил я.
— Немного есть голодны, — ответил Шурделан.
— Ну то-то, а я уж подумал было, что вы медвежьей породы.
— Медвежьей? Это еще почему?
— Ну как же! Медведь зимой без еды обходится.
Он невесело помотал головой, но глаза были лживые. Да и физиономия, круглая и лоснящаяся, говорила то же, что и глаза.
Нет, этот без еды не сидел! — сказал я себе.
Ох, как хотелось мне тотчас пойти на розыски, узнать, где запасы его. Но он повсюду ходил за мной как привязанный, без него я не мог сделать ни шагу.
Пришлось вернуться домой. Раздеваться я, правда, не стал, лег в чем был. Но воображение свое выпустил на свободу, потому как мое воображение ничем не хворало, холода не боялось и у жандарма пленником не было. Порхая на его крыльях, о чем только я не передумал: о своей сиротской невезучей судьбе, о судьбе моей доброй матушки, о судьбе народа секейского и обо всем человечестве. Долго я парил над жизнью живою, пока не заметил, что Шурделан опять засобирался куда-то. Время было вроде бы то же, что и вчера. Я притворился, будто сморил меня сон, а сам из-под ресниц наблюдал: запрет ли он дверь и на этот раз? Сердце колотилось как бешеное.
Чего ждал я, то и вышло: запер Шурделан дверь!
Я прямо зашелся от злости. Головы, однако, не потерял, не дозволил злости и разумом моим овладеть, даже близко не подпустил ее. И хотя распалился весь, еще с четверть часа выжидал, оставался в постели. А тем временем придумал подходящий в моем положении план. Когда четверть часа вроде бы миновало и план был готов, я встал, подошел к окну, не к тому, которое рядом с дверью было пробито, а к тому, что в противоположную сторону глядело, и аккуратно открыл его. А так как протиснуться в него я мог только в одном честном венгерском исподнем, то первым делом выложил одежку на снег, а уж потом вылез и сам. Выбравшись, оделся честь честью, как зимой положено, вокруг дома прокрался бочком и зашагал по тропинке.
