Я уснул.
А когда утром проснулся, постель в изголовье была совсем мокрая. Шурделан стоял у окна и глядел на зиму; она все с тою же злобой подминала мир под свой белый гнет. Мое тело плавало в поту и совсем ослабело.
— Ну, как есть хворь твоя? — спросил Шурделан.
— Да так… расставаться со мной не хочет, — сказал я.
— А лучше бы пошла к дьяволу!
— В этакую непогоду?
— Такая-то самый раз, чтоб сгинула там на морозе.
Я видел, что Шурделан хоть и грубо, но в самом деле желает мне добра. И захотелось мне в благодарность рассказать ему сон свой — может, он тогда еще больше меня полюбит и еще сердечнее станет за мною присматривать.
— Вам что-нибудь снилось? — завел я разговор.
Шурделан громко захохотал.
— Дурь всякий в голову лез, — сказал он.
— Какая дурь?
— А такая, что эта зима с большой снег Фусилан нам устроил!
— Ну, мне привиделось кое-что пострашнее.
— Что такое?
— Горе приснилось, — говорю. — Будто матушка моя померла.
— А, черт!
— Погодите, тут сну моему еще не конец, — продолжал я. — Самое-то чудное после было… Только она померла, отец достает трембиту и говорит мне: «Ну, Абель, гляди в оба, когда чудо себя оказывать начнет!» — и затрубил, чтобы, значит, матушку мою воскресить из мертвых. Трубил он, трубил, и вот какое-то время спустя я в самом деле вижу, что глаза матушки моей открываются и она улыбается мне. «Довольно трубить, — говорю отцу, — матушка ожила!» А отец отвечает, что теперь остановиться не может, потому как только-только во вкус вошел, понял, как на той трембите надо играть. Мы с матушкой ждать его не стали, на радостях отправились в церковь вдвоем, а когда воротились, вокруг нашего дома целая армия воскресших людей стоит. А в доме увидели мы посланцев от живых, еще не померших, они пришли к моему отцу, просили его перестать трубить, не то мертвые все как есть воскреснут и выгонят живых из усадеб, с должностей прогонят. Чего только не сулили они отцу, но он все трубил и трубил. Тогда банковский директор, который меня сюда, на Харгиту, нанял и тоже среди посланцев был, вдруг вырвал трембиту у отца из рук, принес ее сюда, в сторожку, и за кроватью спрятал. А мы с вами трембиту потом нашли и стали думать, чья она, моя или ваша будет? Наконец порешили так, что сама трембита будет ваша, а звук ее — мой. Оно бы и хорошо, но тут опять незадача вышла, потому как я и без трембиты трубить мог, а вы не могли, хоть и с трембитой. Но мы все ж придумали, как делу помочь, — поклялись в вечной дружбе друг другу, чтобы жить в согласье и в мире. Тогда и с трембитой решилось само собой: вы дули в трембиту, а я голос вам подавал.
Не знаю почему, но Шурделану мой сон не понравился. Он глянул на меня подозрительно, ожидая подвоха, хотя у меня и в мыслях ничего подобного не было. Правда, его-то я вставил в мой сон уже утром, после того как проснулся, но ни шутить над ним, ни тем паче насмехаться даже не собирался.
Молчал он, молчал, пыхтел, наконец все же придумал, как уесть меня.
— А у тебя, видать, кавардак не в желудке, — объявил он.
— А где же?
— Чуток повыше, в башке твоей, вот где!
Я был еще слишком слаб для умственных битв, да и не хотел дразнить Шурделана, поэтому, чтобы задобрить его, сказал:
— Вы поглядите там, может, снедь какая осталась, покушайте на здоровье!
И вдруг стряслось небывалое чудо — ни разу в жизни, я думаю, ни прежде, ни после, не ответил он «нет» тому, кто поесть ему предлагает!
А тут — отказался! Аппетиту, мол, нет. Вот если бы палинки…
Но у меня палинки не имелось, и перегнать, так-то вдруг, нельзя было, хотя по зимнему бездорожью финансовых инспекторов опасаться не приходилось.
Потянулись долгие дни.
Я расхворался сильно, лежал на полу, головы не поднимая; снаружи ветер вел нескончаемую перебранку со снегом, шипел-свистел и ночью и днем.
Про себя я твердил не раз: ведь каким наказанием божьим показался вначале Шурделан, а вот теперь он-то и стал моим благословением. Это он во все время моей болезни и козу обихаживал, и Блоху, и обо мне хоть как-то заботился. Даже лопату смастерил, прорубал ею дорогу в снегу, чтобы до самых нужных мест добираться.
Да еще и на охоту ходил! В первый раз — на другой же день болезни моей, а второй раз — на седьмой день. В первый раз я и выстрел слышал, но вернулся он все ж без добычи, хоть бы воробья подстрелил. А с другой стороны поглядеть, что-то он все ж раздобыл, должно быть, потому как за все эти дни я ни разу не видел, чтоб Шурделан хоть крошку взял в рот. Есть ничего не ел, но при том и с тела не спал, ходил веселый и совсем не голодный!
Сперва я думал, он орлиное мясо приканчивает, из той кастрюли, что мы на дереве спрятали. Ладно, решил, от меня-то ему нечего таиться, дай-ка подбодрю его. Однажды и говорю:
— Да вы уж там все доедайте!
— Нет, я такого не сделать, — ответил мне Шурделан.
— Да почему?
— Дождусь, когда и ты на ноги встал.
Я все больше дивился, как мой витязь поститься горазд, ведь даже ту малость еды, что еще оставалась в доме, он есть отказывался, а все мне одному скармливал. Я сильно за него тревожился, уже подумывать стал, а не указать ли ему то дупло, где оставались еще присланные из дому припасы? Пусть бы из них что-нибудь съел, не дай бог, с голодухи болезнь на всю жизнь подхватит. Но в последнюю минуту я каждый раз решал так: кто голоден, сам попросит, а кто не просит, тот, видать, и не голоден.
