— Оставайся здесь, Блошка моя, — сказал я, вернулся к орлу, отхватил ему и вторую лапищу, показал Блохе и произнес торжественно: — Видишь?! И так будет с каждым, кто посягнет на глаз твой!
Блоха ничего не ответила, но из ее единственного глаза выкатилась слеза; как будто собачка моя хотела сказать, что с куда большей радостью увидела бы две орлиных ноги на законном их месте, но двумя глазами, чем у меня в руках — да одним только глазом.
Я так опечалился, что и сам не удержался от слез.
— Устроить тут великое рыданье с собака своя! Ишь что делать! — прикрикнул Шурделан.
— А что делать-то? — спросил я.
— Тащи сюда орел!
Я не знал, зачем Шурделану орел, однако приказ исполнил. Но вскоре все разъяснилось, потому как он в один миг разделил костер на две части, выхватил у меня из рук громадную птицу и посадил ее посреди одной половины костра.
— Что это вы затеяли? — спросил я, опомнясь от удивления.
Шурделан важно ответил:
— Первый костер его раздевать, а второй — изжарить!
Раздевание сразу и началось, перья вмиг загорелись. Словом, осмолили крылатого разбойника, как кабана. И поделом ему, злодею! Всю мою жизнь, поганец, перевернул…
Видел я, как Шурделан усердствует, он мне даже понравился, да только, пожалуй что, прежде времени; подхватил он с земли толстый сук, выкатил им осмоленное чудище из костра, оглядел и приказал мне его ощипать — чтоб никакого сорняка, говорит, не осталось! Что правда, то правда, прополоть его требовалось, потому как черные огарки крепких перьев все остались в коже, некоторые еще раскаленно светились, будто головешки, вроде то и не орел был, а сказочный еж с иголками-искрами.
— Чтоб живо все остье выдрать! — понукнул меня Шурделан.
Делать было нечего, я опустился возле орла на колени и принялся за работу. Для начала выбрал шип подлиннее, ухватился крепко да тут же и пальцы в рот: крепко обжегся. Однако господь никогда не оставляет человека в тяжкую минуту, вот и мне послал он в помощь благую мысль. Я вскочил на ноги и опрометью бросился к дому.
— Эй ты, спятить? Куда?! — закричал мне вслед жандарм.
— Сейчас! — крикнул я на бегу. — Одна нога здесь, другая там!
И верно, меня словно ветром сдуло, да сразу же и назад принесло, только не с пустыми руками, с кусачками.
Шурделан и моргнуть не успел, а уж я опять возле орла на коленях стою, корни перьев вытаскиваю; он, конечно, сразу простил меня и даже захохотал.
— Ты погляди, словно гвозди вытаскивает! — гаркнул он и захохотал еще громче.
Полчаса не прошло, а я уж и управился, да чисто так прополол, что, окажись на месте Шурделана какая-нибудь повариха, непременно мне розочку подарила бы.
Когда «прополка» благополучно закончилась, Шурделан вспорол орлу живот, выбросил требуху, накромсал мясо кусками и поделил его на две части, себе и мне. Поделил так: мне от щедрот ногу отдал, епископский кус для Блохи отложил, а остальное, сказал, себе заберет. Я-то и не печалился: ножищей, что мне досталась, я бы всех моих врагов перебил.
— Теперь будем жарить! — объявил Шурделан.
Мы вырубили с ним по ветке, обстругали, насадили обе орлиные ляжки и стали их крутить над костром.
— Ну как, из вашей-то жир хорошо вытапливается? — спросил я.
— Хоть бы капелька выступила! — проворчал Шурделан.
— Видать, его следовало начинить сперва, как гуся.
— Орла-то?
— Ну да.
— Уж не кукурузой ли?
— Не кукурузой, кошкою.
Шурделан опять погоготал вволю, потом похвалился:
— Я-то его начинил, два пуля всадил!
— А он так перепугался, что на вертел сам наскочил.
— Наскочил, наскочил, а потом и в животы к нам заскочит.
Такими шуточками подсаливали мы орлиные ножищи, пока они обжаривались на вертеле. Наконец Шурделан предложил: довольно, мол, жарить, пора и за еду приниматься. Я сбегал в дом, принес хлеба. Сели мы друг против друга, раскрыли свои ножи. Я сделал вид, будто режу мясо, а сам искоса на Шурделана поглядывал. Да только и он не спешил свой кусок починать.
— А ну-ка, жуй давай! — распорядился он наконец.
Вижу, как ни верти, а мученичество принять выпадет мне, поэтому отхватил прожаренный кусочек орлятины и сунул в рот. И только тут понял, на что решился. Потому как было орлиное мясо не только что жесткое, но еще и смердело, воняло падалью. Не знай я наверное, что у меня во рту, сказал бы, что кусок бочкоров мне подсунули, сняв с ноги, гнойниками покрытой!
— Ну как, вкусно? — спросил Шурделан.
— Прямо и не сказать, как вкусно, — ответил я.
А сам думаю: вот сейчас меня вывернет, да так, что и костер заглохнет. В великой муке воззвал я к господу, молил его дать мне на этот раз силы и мужества, чтобы мне, венгру, перед Шурделаном не опозориться. Однако же при этом я почти с радостью наблюдал, что и он взял в рот первый кусок.
— Ну как, вкусно ли? — спросил теперь я.
А он тоже ответил, как я:
— Прямо и не сказать.
Да только я-то по лицу его видел, что оба мы мясо одного орла жевали. Ел Шурделан и на меня поглядывал, будто не верил, что я только что мясо хвалил. Но при том не сдавался, жевал со старанием, храбро жевал — так что пришлось мне, хоть и в укор себе, признать его геройство.
Впрочем, и я не сдавался!
Так трудились мы довольно долго — сам орел не трудился бы над нами лучше кривым своим клювом! — челюсти у нас уже едва двигались, притомясь, вонючее мясо становилось все жестче. Но сердце Шурделаново от этих трудов, видно, добрее стало, справедливее. Потому как отбросил он наконец обглоданную кость и сказал мне:
