— А теперь давай по справедливости!
— Это как же? — спросил я.
— Будь по-твоему, братец: оставшееся мясо разделим поровну.
Тут и я поскорей отложил свою кость, даром что на ней еще мяса оставалось на треть — а по правде сказать, как раз по этой причине. Но и другая причина была: испугался я, как бы Шурделан не заставил меня тут же съесть все мясо, причитающееся мне по справедливости. Слава богу, до этого не дошло, потому что, поделив мясо, он сказал совсем мирно:
— А теперь доброму примеру последуем.
— Какому же?
— Добрый пример с умный человек брать надобно. Который не все за один раз съедает.
В знак согласия я перебросил свою полуобглоданную кость Блохе, пусть займется ею, пока я поджарю кусочек, который ей Шурделан назначил. Однако Блоха оказалась гордой, не то что мы, она только обнюхала кость и тотчас отвернулась, глядеть в ее сторону не хотела.
Мы сложили наши порции в большую кастрюлю, кастрюлю подвесили на дерево, между ветками, чтобы мясо ветерком обдувало и на холоде сохранялось.
Потом я впустил Блоху в сараюшку, к козе, — в дом-то она ни за что войти не желала, — и мы наладились спать. Шурделан лег первым, как и прежде, на мою кровать, да только не успел лечь, как тут же подскочил и, пошатываясь, вышел. Я за ним не последовал, но отлично слышал, как он, громко рыгая, отдавал свежему снежку орлиное мясо.
Какой ни был он деспот, а все же я от души пожалел его.
Эх, если б и со мной было то же! Но меня ждало кое-что похуже. Только я улегся, меня затрясло от холода, потом обдало жаром и опять в холод бросило. А пока лютая хворь, нежданный враг, обеими ногами на мне отплясывала, в животе началась такая война, какой не было и той ночью, когда я, во главе монашьего войска, с дьяволами сражался. Глазные яблоки горели, словно два раскаленных угля, все мои члены с каждым мигом становились тяжелее и тяжелее.
Я чувствовал, что надо мной нависла какая-то неизъяснимая, но ужасная беда. И чудилось по временам, будто я лежу на поверхности глубокого озера, а руки-ноги мои неудержимо тянут меня на дно; а то еще казался я себе большим трутом, который в серединке уже схватило огнем.
Ясно было, что это орлы наложили на меня проклятье.
Покончив на дворе с невеселой своей работой, Шурделан подошел прямо ко мне. Остановился возле моей подстилки и, утирая рот и лоб, глядел на меня так, словно прибыл в госпиталь после проигранного сражения.
— Что, парень, тебе вроде бы неможется? — спросил он.
— Не вроде бы, а на самом деле, — выговорил я.
— А что чувствуешь?
— Всякое чувствую. И холод, и жар, и бурю.
— Ну, не горюй, в моем нутре тоже орел воскрес, — ободрил меня Шурделан.
— И улетел?
— Выблевал я эта вонючий тварь!
А за окном снежное месиво завертелось еще круче. И, будто зимние архангелы протрубили тревогу, вся природа принялась за работу: на волнующихся полянах заплясали, тряся лохматыми головами, можжевеловые кусты, гудели-ворчали горы, пьяно завывал лес, гонялись друг за дружкою ветры с белыми развевающимися гривами.
Сквозь щели дощатых стен хлипкой моей сторожки зима врывалась и к нам, фитиль в лампе трепетал, словно золотистая бабочка.
— Люди навоевались вдосталь, теперь господь воевать принялся, — сказал Шурделан и подложил в печурку побольше дров.
Я попросил его привернуть фитиль, он привернул и опять подошел к моему ложу.
— Вот, дров подбавить в печурке… чтоб не простудиться ты.
Я знал: так говорить научили его лишь общая наша хворь да злая зима, но не то было важно. Главное же, как я понимал, что рядом со мной живая душа, живой человек, и мы с ним на одной земле делим одну судьбу, и вместе с ним, оказавшись в нужде, наелись одной и той же хвори.
— Теперь мне уже не холодно, — сказал я, расчувствовавшись, — потому как я вижу, что и у вас есть сердце.
Шурделан ничего не сказал на это, молча взял со своей кровати одну попону и укрыл меня ею.
— И жандарм на службе состоит, и сторож тоже, — выговорил он негромко.
Я приподнялся, чтобы пожать ему руку.
После того мы больше не разговаривали. Он лег, я натянул попону на голову.
И пока за стеной гуляла шумная зимняя свадьба, я, пригревшись, раздумывал о жизни своей и судьбе. Я задал себе вопрос: ежели теперь, наевшись мяса стервятника, я вдруг возьму да помру, останется ли после меня что-то стоящее? Дом я не построил, это уж так; никакого подвига не совершил, из огня, из воды никого не вытащил! А вот доброму дружку моему два года назад голову проломил, у покойной бабушки три грошика украл, здесь, на Харгите, двенадцать саженей дров продал, выручку прикарманил…
И за все это попросил я небо простить меня, а в поддержание мольбы моей помянул, что все-таки, когда можно было, я и человеку и зверю старался сделать добро, и о справедливости забывал редко, и родителей моих не огорчал беспричинно.
— Родителей моих… — прозвучало во мне отголоском.
И тотчас сердце наполнилось до краев какою-то завороженной печалью, вспомнилась мне моя матушка, которую вот же и в болезни я не оставил одну, как и она, слег здесь, на Харгите, как и она, едва удерживаюсь на смертном откосе…
И с этих пор думал уже только о ней: ее видел, то в слезах, то в радости, слышал ласковый ее голос и печальное пение, пока не заволокло мне глаза гулким ночным дурманом и чьи-то добрые руки не потянули больное тело куда-то вниз, под мост, в черноту.
