А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [9]
Другие, наоборот, намекали на молоденькую служанку, работавшую у них в доме. Поговаривали, что она забеременела от Ясека, а услышав о его женитьбе на вдовушке, пригрозила ему, что пойдет в участок и обо всем расскажет. Тогда Ясек стал ее умасливать. А когда она не захотела принять даже полморга земли, корову и пять сотен, решил ее укокошить. Но она, чуя недоброе, убежала к отцу на лесной хутор. Ясек, пьяный, пошел туда. И пил он с ее отцом водку, и целовал он ее руки, и целовал он ее колени, чтобы она хоть на минуточку вышла с ним в сад или в соседние луга. Но она знала, что, как только выйдет с ним на минуточку в сад или в луга, тут ей и конец. Вот и умоляла она отца, и целовала она ему руки, и плакала она, и молилась она, чтобы защитил он ее, а когда отец не захотел ее защитить и вытолкнул ее с Ясеком в поле, убежала она на чердак и спряталась в сене. И тогда Ясек с ее отцом пошли к этому сену и тыкали его вилами. Но не нашли ее. А не найдя ее, спустились с чердака, допили водку и попрощались. А когда Ясек вышел в сад, вытащил он из кармана «пушку» и пальнул себе в лоб.
А другие рассказывали еще, что это именно Ясек убивал богатых купцов, которых несколько лет подряд находили в прибрежном ивняке, в размытом песке, на дне прудов и реки. А награбленными денежками делился со служанкой и вдовушкой.
После всего, что я услышал о Ясеке, ни к чему мне было идти ни к его родителям, ни на его похороны. Я сидел дома или уходил на конюшню и шептал лошадям на ухо: «Хитрый, Хитрый, Хитрый».
А когда ночью я зарывался в сено и все глубже погружался в сон, я видел над собой красные перины, видел, как скачет по ним верхом на коне Ясек. Перед ним, также верхом на коне, по середине неба скачет на вороной трехлетке вдовушка в бусах коралловых, в лифе вышитом, в юбке краковской, в башмаках, высоко зашнурованных. Перед ней убегает босиком молоденькая служанка с распущенными косами, заслоняя руками то живот, то непокрытую голову.
Ясек догоняет вдовушку, одной рукой снимает ее с вороной трехлетки, сажает перед собой, и вместе с ней они галопом мчатся за убегающей девушкой. Из кармана куртки он достает револьвер. Стреляет, взводит курок и стреляет. Девушка спотыкается и падает на небо, на пыльную дорогу, на вербу, всю в сережках. Молодой лозняк, небо, пробитое рогом, пронзенное копьем после великого поста, кричат и светятся. На служанку, на ее высокий живот, на ее будущее материнство падают птичьи перья из перин в красных наперниках, заслоняя ее от Ясека. Когда девушка выбирается из-под перин, а Ясек поворачивает коня, из лозняка, из реки, из песчаных ям выходят убитые купцы и корчмари и набрасывают Ясеку веревку на шею, стаскивают его с коня, связывают на пыльной дороге и связанного сажают в кожаный мешок, и этот бьющийся кожаный мешок уносят к реке, и, привязав к нему глыбу известняка, бросают в зеленую глубину. Белые от извести брызги летят на небо.
Тогда я просыпался, тихонечко шепча: «Хитрый, Хитрый, какой же ты хитренький», — и, погладив красную перину, снова погружался в сон, слыша над собой и в самом себе куницу, охотившуюся на птиц. А за куницей я видел Ясека с черной курицей под мышкой, и он шептал: «Хитрый, Хитрый, Хитрый — а я перехитрил».
2
Смерти отца я ждал несколько лет. Вместе с ним. Он тоже ее ждал. Он даже ее видел. Несколько раз в год. Чаще всего зимой, когда работы было меньше, а перед домом далеко прояснялось — от сада до самого леса, фиолетового в эту пору. Он обычно видел ее, когда в сумерках сидел у окна. Это видение появлялось всегда, когда он ел хлеб с салом, разрезая складным ножом и хлеб и сало на маленькие кусочки. Каждый кусочек он жевал долго, поглядывая на ракитник. Если ножик выпадал у него из рук, я знал, что сейчас он крикнет, чтобы закрыли на скобу дубовую дверь. Он сам никогда не подходил к ней. Он сидел возле окна неподвижно, открыв рот, засунув правую руку под жилет. В жестяной кружке я подавал ему воду. Он пил маленькими глотками. После каждого глотка его лицо освобождалось от тысячи узелков и постепенно становилось почти таким же гладким, как мое.
Тогда он вынимал правую руку из-под жилета и, указывая на ракитник, говорил мне, чтобы я внимательно смотрел на столб дыма, идущий от остриженных наголо ракит. Дыма я, правда, никогда не видел, но кивал, не желая сердить отца. Когда впервые явилось к нему это видение, я на него накричал, чтобы он не молол чепухи, и тогда он весь посинел, а лицо его стало похожим на лицо истерзанного бичом деревянного Христа, что стоит на площади, привязанный к гранитному столбу. И отец еле-еле смог прокричать, чтобы закрытую на скобу дверь подперли еще осиновым колом.
Но с тех пор как Ясек пальнул себе в лоб, а его тело зарыли за оградой кладбища, там, где зарывают собак и скотину, я вместе с задыхающимся отцом готов был видеть в ракитнике столб дыма. Тем более что приближалась зима, а вместе с ней подходило время, когда мы вместе с Ясеком дома, в костеле на хорах, в корчме, на посиделках задумывались, как лучше всего использовать врожденную нашу смекалку. Уже несколько лет, кроме Ясека, я ни с кем не водился и потому думал о нем ежедневно, видел его в риге, на конюшне, возле лошади, в саду, в ветках деревьев, с которых осыпался иней, видел его на дне колодца и, наконец, в том невидимом дыму, что клубился в ракитнике.
