А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [10]

Случалось, что, уйдя ночью из корчмы, с посиделок или от соседа и пробравшись задворками, перескочив через ивовые плетни, чувствуя острый запах конского навоза, тепло из открытых дверей конюшен, я ждал в соседнем саду, держа руку на револьвере, оттягивавшем карман. Только когда мороз начинал щипать мне щеки, а снег сыпаться за ворот, я медленно уходил домой. Но и тогда не был уверен, что именно в этот момент Ясек не выводит из какой-нибудь приоткрытой конюшни каурую лошадь с белой звездой на лбу, не выносит поросенка, опоенного горелкой, не стаскивает перин с жердей или сонных кур с насеста. Я оглядывался, спотыкался о замерзшие комья земли, то и дело падал в глубокий снег.

Меня тянуло к этим приоткрытым конюшням, наполненным шуршанием овса, перешептыванием белого и красного клевера, зеленым сеном, крысиной, мышиной и кроличьей беготней. Однако я сам не мог решиться туда войти, стащить курицу с насеста, вывести, хотя бы в сад, из озорства, самую захудалую клячу. А ведь я знал, что если так сделаю, то Ясек, являющийся мне беспрерывно, навсегда уйдет от меня за реку, уйдет вместе с вдовушкой и молоденькой служанкой и останется там, за оградой кладбища, вместе с собаками.

Но я боялся, что если протяну руку к курице, к конской узде, то вторгнусь в лошадиные и куриные владения Ясека. А если хоть раз вторгнусь туда, то обязательно вытащу когда-нибудь револьвер, приложу к виску и нажму курок. Лучше проходить мимо приоткрытых конюшен, поджидать у овинов и во взъерошенных садах, чувствуя, как по хребту струйкой стекает страх, смешанный с тайной радостью.

Из-за этого я даже хотел уехать хоть на несколько дней из дому. Я знал, что в раскинувшемся на несколько километров баронском лесу нужны дровосеки. Еще я мог, сговорившись с Калмой, возить в его лавочку товары из соседнего местечка. Однако мне было не к лицу браться за такую работу. Поэтому почти целыми днями я шатался по окрестным перелескам, ставя силки на зайцев и куропаток. Иногда я ходил на замерзшую реку и из черных нор в глинистом берегу вытаскивал прямо рукой хорьков или делал проруби и ловил сачком рыбу. На берегу рыба тут же замерзала, рыбьи глаза напоминали мне сову, что украшала наш орган.

Перед самым сочельником я поехал в лес за дровами. Было это в понедельник. Хорошо помню, что в понедельник, так как в воскресенье перед заутреней, стоя с лесником возле костела, я сторговал у него полштабеля буковых поленьев. Отец торопил меня, и я отправился в лес еще до зари. Когда я выехал за деревню, светлели только покрытые инеем деревья, обозначая затерявшуюся в снегу дорогу. После теплой конюшни лошади в дороге заиндевели, я погонял их и почти видел, как отец переворачивается с боку на бок, думая обо мне. Отец, правда, не говорил мне, что хочет, чтобы я вернулся из лесу перед вечерней звездой. Но об этом можно было догадаться по его старческим рукам, беспокойно перебиравшим клетчатую перину, по его горлу, все быстрее и быстрее глотавшему адамово яблоко.

У нас была пара лошадей, хорошо откормленных овсом и клевером, я, выводя их из конюшни, улыбался, вспоминая беспокойство старика. Я знал, что с такими лошадьми вернусь домой к обеду. Лошади, чувствуя кнут и всей кожей ощущая мороз, что перед зарей пробирал все сильнее, бежали резвой рысцой. Обратно они шли медленно, почти на коленях, но шли, таща тяжело нагруженный буковыми поленьями воз, который застревал в засыпанных снегом ухабах и ямах. Мокрый, как мышь, в своем овчинном кожухе до пят, подпоясанном кожаный ремнем, осыпанный с головы до ног хвоей, падающей вместе со снегом, ветками — их обломали лошадиные головы и хомуты, — я выехал из леса на опушку. На лугах, протянувшихся до нашей пустоши, росли кусты ольхи и ракиты, и еще долго меня провожали, перескакивая с куста на куст, орущие сойки. Они вернулись в лес, только когда луга освободились от ольхи и ракитника, и я, прикрыв руками глаза от искрящегося снега, смог разглядеть нашу деревню, чернеющую вдали. Лошади сначала испугались крика соек, словно почуяв какого-то зверя, а потом успокоились. Я удобно уселся на возу на остатках сена и, подгоняя лошадей вожжами, посвистывал, прислушивался, как замерзший снег, пересыпаясь сквозь спицы колес, посвистывает точно так же. И надо же было такому случиться — посреди лугов, когда лошади вслушивались в равномерное еканье своих селезенок и, с наслаждением прикрывая глаза, чуть ли не по памяти шли домой, где их ждал корм и подогретая вода с горстью черной соли, в возу неожиданно что-то лопнуло. Лошади испугались, рванули в сторону. Воз осел на лугу. Я соскочил в рыхлый снег. Осматривая осевший воз, я понял, что лопнул ригель. Мне пришлось снимать полено за поленом. Пока я сгрузил поленья и положил под лопнувший ригель кругляк, привязав его постромками, над лугами стало смеркаться. Теперь я тащился тихонечко, шагом, придерживая вожжами лошадей, спешивших в стойло. Воз, скрепленный кругляком, кренился, целясь дышлом в предвечернее небо. Пока я дотащился домой, небо, почти зеленое от сильного мороза, стало светлым от множества огоньков. Когда я подъехал к дому, ворота во двор были распахнуты настежь. В такие ворота въезжает свадьба, воз со снопами, в такие ворота вступает архангел, единорог, папоротник, расцветший в ночь накануне святого Яна. Но возле распахнутых настежь ворот не было отца. Я подумал, что он задремал, сидя у окна и глядя на ракитник.