8848 - [36]

От Фаины Ивановны, по правде говоря, никто ничего другого и не ожидал.

Члены коллектива, что называется, вылупились и как один заглохли…

Спасли женщину не только седины (Фаина Ивановна была в возрасте), но и то, что она когда-то нюх-нюх, вась-вась с самым большим боссом (даже не начальником Дыркина, а еще выше). После Фаины Ивановны у бигбосса было еще всего «его-го сколько», однако всё как-то быстро рассасывалось, не оставляя в их заведении и следа, а вот престарелой Фаине Ивановне каким-то образом удалось у них осесть и зацепиться… Каждая бывшая пассия шефа, сдавая пост, оставалась при машине, квартире, не говоря уже о цацках и полностью укомплектованном гардеробе, поговаривали, что гордая Фаина Ивановна в свое время от подобной компенсации отказалась, чем совершенно растрогала шефа, привыкшего к более хищническим отношениям. В результате пораженный шеф пожизненно оставил Фаину Ивановну на её непыльной должности, проявив тем самым верх джентльменства. Некоторые утверждали, что она все еще напоминала ему о молодости, другие предполагали, что она еще на что-то надеется, — судя по всему, замечательнейшая чушь (стоило посмотреть на последнюю кралю босса и на бедную, облезшую Фаину Ивановну — и теория эта разлеталась в пух). Злые языки также приписывали Фаине Ивановне меркантильность, якобы за столько лет сидения на тепленьком местечке она уже успела скопить на две квартиры и три машины… Завистников и зубоскалов везде хватает…

Замечание о черных кошках выслушали, мнение на этот счет у всех было идентичное — редко в рядах сотрудников прослеживалось подобное единение. Фаина Ивановна, что бы там ни говорили, была женщина умная, на рассмотрении своего предложения настаивать не стала, удовлетворившись и тем, что её просто выслушали. Внеся свою лепту, Фаина Ивановна уверовала в то, что и она не зря свою корку жует, и до конца совещания больше не проронила ни слова.

Упало еще несколько скудных капель, обсуждение застопорилось, а задач предстояло решить плодящееся с прогрессией множество: неплохо бы, наряду с новыми источниками связи, наладить с корреспондентами утерянный когда-то ментальный диалог, повысить воспринимаемость и в конечном итоге — отдачу. Иначе они тут ро-обют, ро-обют, но все их труды насмарку: для товарищей на том конце провода все их мельтешения — что китайская грамота: они ни черта не понимают или не хотят понимать.

— А может, всплывающие мысли? Во время чтения или просмотра кинематографа?! — долетело из дальнего, подернутого полумраком угла. Замечание принадлежало Марку Палычу, приятному моложавому старичку, бо̀льшую часть совещаний предпочитавшему дремать. Иногда он просыпался, причем сам (никто из присутствующих не позволил бы себе будить старика), но и тогда по большей части ничего не происходило: он просто тихонечко сидел и слушал… Пребывая в собственном уютном мирке, Марк Палыч предполагал, что вверенное им население все еще читает умные книжки, выписывает толстые, вроде «Науки и жизни», журналы, смотрит фильмы про сталеваров и доярок, Марк Палыч редко вносил предложения, но и на старуху бывает проруха, иногда и его прошибало — и тогда старенький сотрудник егозил прытче самой Птахиной. Коллеги в этих случаях старика вроде как жалели, внимательно выслушивали, а о глобальных переменах помалкивали… Но как бы ни был Марк Палыч далек от действительности, по долгу службы он вынужден был просматривать статистику, которая просто вопила о катастрофическом снижении числа читающих, о пикирующих тиражах газет и журналов, о плачевном состоянии современного кинематографа. Вероятнее всего, Марк Палыч и сам осознавал провальность своих предложений, а утопические идеи выплескивал по инерции.

Высказавшись, старичок снова задремал. Больше ни Марка Палыча, ни Фаину Ивановну никто не беспокоил.

Сидящий во главе стола Дыркин, задумавшись, уставился в стену, занимал он свое кресло недавно, но ему уже все порядком надоело. Вышестоящее начальство требовало результата, новых методов, решений, концепций, сверху его по самую маковку завалили бумагами из разряда «Быстрее, выше, сильнее». Он в свою очередь разводил руками и про себя возмущался: «Да что я, рожу эти методы, что ли?» Доля у Дыркина была незавидная: начальство клевало, подчиненные при каждом удобном случае отлынивали, в глаза, конечно, не хамили, но за глаза… Короче, не сахар…

Директор кисло глянул на собрание — и всё-таки нужно показать хотя бы видимость работы, чтобы там, наверху, увидели, что и они вроде как бьют копытом, а что кто-то там внизу не въезжает — не их забота. Тряхануть сотрудников нужно было еще по одной причине: скоро конец года и, если они наверх ничего не запульнут, вместо годовой премии все (не исключая и его самого) получат кукиш с маслом. А потом некоторые особенно отъявленные тунеядцы и лодыри будут еще ходить и выяснять, как это их обнесли подарочками.

«Эх, что поделать, — вздохнул про себя Дыркин. — Тявкать так тявкать!»

— Пока на моем столе… — неожиданно хлопнул по столу ладошкой начальник, некоторые дамы чуть не подскочили, Марк Палыч проснулся… — не будет лежать новая концепция, никто из этой комнаты не выйдет! Мозговой штурм! — скомандовал руководитель.