14 дней в поезде, который совершенно никуда не идет - [10]

Может, начать писать хотя бы чистый текст с пропусками – типа, «я купила хлеб за…» и пробел, и если чистый текст пойдет, то можно будет потом все пробелы – заполнить.

Это же не историческая книга, в конце концов.

Сегодня в церкви людей побольше – целых пять человек.

Священник все время кашляет, читая текст.

Хоть вживую, а не пластинка, как обычно.

Сходил в четырнадцатое отделение (для психов), куда меня хотят положить, долго ждал врача после обхода, но она была крайне занята и назначила собеседование на завтра на полдесятого утра.

Завтра – вот ключевое слово! Сделать завтра, написать завтра, отложить до завтра – нет большего счастья для меня.

Инфантилизм, как сказал бы Герман Геринг.

Поговорил с пациентами. Там два сектора: один для настоящих психов, который тщательно охраняется (когда открывают дверь, видно, как они там бродят в пижамах), другой – с более щадящим режимом, для почти нормальных, у которых шизофрения, маниакально-депрессивный психоз и так далее.

По виду никогда не догадаешься.

Они говорят, что тут условия даже хуже, чем у нас, выход на улицу из «нормального» сектора далеко не у всех, и так просто не выйдешь, дверь всегда заперта и надо звонить.

Психиатр с ними не работает, только изредка бывают какие-то тренинги, где все, взявшись за руки, послушно рассказывают о своих горестях.

В общем – бред.

Туалет лучше, чем у нас, а вот телевизор только один.

Тяжелым ставят уколы (у нас – капельницы), всем остальным дают таблетки.

Так стоит ли туда переводиться?

В ожидании врача сидел на скамейке рядом с симпатичной девушкой, она принесла передачу для мужа, которого вчера сама туда и сдала – в сектор для настоящих психов, – и спрашивала санитара с испугом: «А он оттуда не сможет вырваться, не сможет убежать? А то он вчера хотел меня убить…»

(вечер)

Днем что-то задремал. Вечером на скамейке философский диспут по поводу кодировки.

Один очень толстый пациент объясняет, что вся кодировка суть плацебо и держится исключительно на самовнушении.

Другой – собравшийся кодироваться аж на пять лет – внимает этому с явной тоской.

Коробейников его очень остроумно называет Солнышком – из-за его синей футболки, на которой пламенеет ярко-желтое солнце.

Все девять дней, что я здесь лежу, он ходит только в этой футболке.

Если бы вдруг ему пришло в голову помыться и переменить футболку, то вряд ли бы его кто-то узнал.

19.08.2009 (среда, утро)

Заснул в полчетвертого, проснулся в семь, потому что сосед Влад (я его никак не зову, не помню его настоящего имени. Коробейников вчера тоже озаботился этой проблемой: я, говорит, называл его Владом, а приехал Вовка (еще один наш сосед, который на стационаре) и стал называть его Славой. Я говорю: «Ну, типа, значит, его Владиславом зовут, вполне логично и разумно». Но Коробейников на этом не успокоился: «Может, Вячеслав?» Я говорю: «Ну с чего Вячеслав-то?» (В это время старая нянечка моет пол в палате.) Коробейников: «Давай спросим у независимого эксперта. Вот, по-вашему, Вячеслав и Владислав – это одинаковые имена?» Нянечка: «Ну вроде разные, хотя буквы у них одинаковые…») зачем-то поставил будильник в переносном телефоне на семь утра. Как он объяснил, так его попросила сделать Олечка… (Почему Олечка сама не поставила – бог знает.) Загадки, загадки.

В коридоре уже кипит жизнь – кто-то умывается в ванной, на двери туалета скромная табличка – «Женщины».

Через секунду оттуда выглядывает Олечка и просит туалетной бумаги (значит, она знала заранее, что все именно так и будет), я оставляю соседу эту приятную миссию, а сам спускаюсь курить в туалет первого этажа, там в туалете уже вся первая палата в полном составе.

Спрашиваю о здоровье Эшпаева – говорит, все нормально, ноги в порядке, сегодня выписывают, за ним приедет сестра Катя, если сегодня не приедет, то врач оставит еще на день до ее приезда.

Ночью, в три часа, в туалете – я, Коробейников и Олечка.

Олечка, как всегда, разговаривает с кем-то по телефону.

Коробейников:

– О Господи, неужели в такой час кто-то еще может быть там – на другом конце провода?

Из плакатов четырнадцатого отделения, висящих на стене:

«О возможности суицида предупреждают следующие признаки:

– высказывания больного о своей ненужности, греховности, неискупимой вине;

– безнадежность и пессимизм в отношении будущего, нежелание строить какие-либо планы;

– наличие «голосов», советующих или призывающих его покончить с собой;

– убежденность больного в наличии у него смертельного, неизлечимого заболевания;

– внезапное успокоение больного после длительного периода тоски и тревожности. У окружающих может возникнуть ложное впечатление, что состояние больного улучшилось. Он приводит свои дела в порядок, например пишет завещание или встречается со старыми друзьями, которых давно не видел…»

(sic!) [1]

Давно я так не смеялся, читая информацию на стенах отделения.

До чего все-таки непунктуальны люди! Я даже не доел завтрак, чтобы успеть к половине десятого в четырнадцатое отделение, и вот уже десять двадцать пять, а я все сижу и жду, когда меня вызовет Ауэрбах.

Разговор на улице у входной двери. Человек, тоже живший в Улан-Удэ до восемнадцати лет: