14 дней в поезде, который совершенно никуда не идет - [10]
Может, начать писать хотя бы чистый текст с пропусками – типа, «я купила хлеб за…» и пробел, и если чистый текст пойдет, то можно будет потом все пробелы – заполнить.
Это же не историческая книга, в конце концов.Сегодня в церкви людей побольше – целых пять человек.
Священник все время кашляет, читая текст.
Хоть вживую, а не пластинка, как обычно.Сходил в четырнадцатое отделение (для психов), куда меня хотят положить, долго ждал врача после обхода, но она была крайне занята и назначила собеседование на завтра на полдесятого утра.
Завтра – вот ключевое слово! Сделать завтра, написать завтра, отложить до завтра – нет большего счастья для меня.
Инфантилизм, как сказал бы Герман Геринг.
Поговорил с пациентами. Там два сектора: один для настоящих психов, который тщательно охраняется (когда открывают дверь, видно, как они там бродят в пижамах), другой – с более щадящим режимом, для почти нормальных, у которых шизофрения, маниакально-депрессивный психоз и так далее.
По виду никогда не догадаешься.
Они говорят, что тут условия даже хуже, чем у нас, выход на улицу из «нормального» сектора далеко не у всех, и так просто не выйдешь, дверь всегда заперта и надо звонить.
Психиатр с ними не работает, только изредка бывают какие-то тренинги, где все, взявшись за руки, послушно рассказывают о своих горестях.
В общем – бред.
Туалет лучше, чем у нас, а вот телевизор только один.
Тяжелым ставят уколы (у нас – капельницы), всем остальным дают таблетки.
Так стоит ли туда переводиться?
В ожидании врача сидел на скамейке рядом с симпатичной девушкой, она принесла передачу для мужа, которого вчера сама туда и сдала – в сектор для настоящих психов, – и спрашивала санитара с испугом: «А он оттуда не сможет вырваться, не сможет убежать? А то он вчера хотел меня убить…»(вечер)
Днем что-то задремал. Вечером на скамейке философский диспут по поводу кодировки.
Один очень толстый пациент объясняет, что вся кодировка суть плацебо и держится исключительно на самовнушении.
Другой – собравшийся кодироваться аж на пять лет – внимает этому с явной тоской.
Коробейников его очень остроумно называет Солнышком – из-за его синей футболки, на которой пламенеет ярко-желтое солнце.
Все девять дней, что я здесь лежу, он ходит только в этой футболке.
Если бы вдруг ему пришло в голову помыться и переменить футболку, то вряд ли бы его кто-то узнал.
19.08.2009 (среда, утро)
Заснул в полчетвертого, проснулся в семь, потому что сосед Влад (я его никак не зову, не помню его настоящего имени. Коробейников вчера тоже озаботился этой проблемой: я, говорит, называл его Владом, а приехал Вовка (еще один наш сосед, который на стационаре) и стал называть его Славой. Я говорю: «Ну, типа, значит, его Владиславом зовут, вполне логично и разумно». Но Коробейников на этом не успокоился: «Может, Вячеслав?» Я говорю: «Ну с чего Вячеслав-то?» (В это время старая нянечка моет пол в палате.) Коробейников: «Давай спросим у независимого эксперта. Вот, по-вашему, Вячеслав и Владислав – это одинаковые имена?» Нянечка: «Ну вроде разные, хотя буквы у них одинаковые…») зачем-то поставил будильник в переносном телефоне на семь утра. Как он объяснил, так его попросила сделать Олечка… (Почему Олечка сама не поставила – бог знает.) Загадки, загадки.
В коридоре уже кипит жизнь – кто-то умывается в ванной, на двери туалета скромная табличка – «Женщины».
Через секунду оттуда выглядывает Олечка и просит туалетной бумаги (значит, она знала заранее, что все именно так и будет), я оставляю соседу эту приятную миссию, а сам спускаюсь курить в туалет первого этажа, там в туалете уже вся первая палата в полном составе.
Спрашиваю о здоровье Эшпаева – говорит, все нормально, ноги в порядке, сегодня выписывают, за ним приедет сестра Катя, если сегодня не приедет, то врач оставит еще на день до ее приезда.
Ночью, в три часа, в туалете – я, Коробейников и Олечка.
Олечка, как всегда, разговаривает с кем-то по телефону.
Коробейников:
– О Господи, неужели в такой час кто-то еще может быть там – на другом конце провода?Из плакатов четырнадцатого отделения, висящих на стене:
«О возможности суицида предупреждают следующие признаки:
– высказывания больного о своей ненужности, греховности, неискупимой вине;
– безнадежность и пессимизм в отношении будущего, нежелание строить какие-либо планы;
– наличие «голосов», советующих или призывающих его покончить с собой;
– убежденность больного в наличии у него смертельного, неизлечимого заболевания;
– внезапное успокоение больного после длительного периода тоски и тревожности. У окружающих может возникнуть ложное впечатление, что состояние больного улучшилось. Он приводит свои дела в порядок, например пишет завещание или встречается со старыми друзьями, которых давно не видел…»
(sic!) [1]
Давно я так не смеялся, читая информацию на стенах отделения.До чего все-таки непунктуальны люди! Я даже не доел завтрак, чтобы успеть к половине десятого в четырнадцатое отделение, и вот уже десять двадцать пять, а я все сижу и жду, когда меня вызовет Ауэрбах.
Разговор на улице у входной двери. Человек, тоже живший в Улан-Удэ до восемнадцати лет:
История дантиста Бориса Элькина, вступившего по неосторожности на путь скитаний. Побег в эмиграцию в надежде оборачивается длинной чередой встреч с бывшими друзьями вдоволь насытившихся хлебом чужой земли. Ностальгия настигает его в Америке и больше уже никогда не расстается с ним. Извечная тоска по родине как еще одно из испытаний, которые предстоит вынести герою. Подобно ветхозаветному Иову, он не только жаждет быть услышанным Богом, но и предъявляет ему счет на страдания пережитые им самим и теми, кто ему близок.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.