Пролог
1793. Одинокое сердце
Концом своей трости Эллис Селтон пошевелила тлеющие поленья. Тут же показалось пламя, пробежало по дереву и устремилось, словно огненная змея, в черную высоту камина. Тяжело вздохнув, она откинулась на спинку кресла. В тот вечер она чувствовала ненависть ко всему миру, но больше всего к самой себе. Так бывало всегда, когда тяжесть одиночества становилась невыносимой.
Снаружи ветер резкими порывами гнул верхушки вековых деревьев в парке, кружился вихрем вокруг замка и жалобно стонал в каминных трубах. Буря вызвала на свет Божий таинственные голоса родового поместья… Казалось, они поднимались из глубины веков к этой старой деве, в которой воплотился Селтон. Не было больше мужчины, чтобы удержать благородное наследие, не было больше юноши, гордого и жизнерадостного, с сильным голосом и полным карманом, для которого подобное бремя казалось бы пушинкой. Осталась только одна Эллис с ее тридцатью восемью годами и больной ногой, хромая Эллис, которой никто никогда не признавался в любви. Конечно, она могла бы без труда выйти замуж, но те, кого привлекала роскошь Селтон-Холла, вызывали у нее такое чувство пренебрежения, что она едва ли смогла бы когда-нибудь покориться одному из них. Пренебрегая и отвергая, она постепенно превратилась в отшельницу, всегда в сером одеянии, замурованную в своей гордости, в своих воспоминаниях.
На какое-то мгновение ветер утих. В глубине парка послышалось приглушенное позвякивание колокольчиков. Большая собака, спавшая, положив морду на лапы, у ног старой девы, приоткрыла один глаз. Взглянув на хозяйку, она глухо зарычала.
– Тихо! – промолвила Эллис, положив руку на голову животного. – Это, без сомнения, задержавшийся слуга, а может быть, и фермер, который идет проведать старого Джима.
Она хотела вернуться к своим размышлениям, продолжая ласково поглаживать собаку, но та не успокаивалась. Вытянув шею, она прислушивалась, словно инстинкт позволял ей следить за продвижением неизвестного через стонущий в объятиях бури парк. В конце концов ее поведение заинтриговало хозяйку.
– Неужели это гость? Кто бы мог прибыть в такое время?
Через несколько мгновений бесшумное появление мажордома Парри принесло ответ. На его лице, обычно являвшем маску невозмутимого достоинства, на этот раз читалось сильное волнение.
– Тут пришел один человек, миледи, путешественник, который настаивает на свидании с миледи.
– Кто он? Что ему угодно? Вы явно не в себе, Парри.
– Это потому, что дело идет о необычайном посетителе, миледи, той породы, что у нас бывает редко. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить меня решиться побеспокоить миледи…
– К делу, Парри, к делу! – вскричала Эллис, нетерпеливо постукивая по полу тростью. – Поистине, если вы не прекратите это словоизлияние, я никогда не узнаю, о чем речь. Раз уж вы решились меня побеспокоить, то объясните коротко.
Мажордом был настолько вне себя, что, прежде чем ответить, позволил ужасающей гримасе исказить его лицо. Затем он с невероятным презрением процедил:
– Это француз, миледи, католический священник! И в руках у него грудной младенец!..
– Как?.. Вы что, с ума сошли, Парри?
Эллис встала. Ее лицо стало таким же серым, как и платье, в голубых глазах под густыми рыжими бровями горело негодование.
– Священник? С ребенком? Без сомнения, какой-нибудь беглец, преследуемый полицией, пытающийся скрыть плод своего греха? К тому же еще и француз!.. Один из тех отверженных, которые уничтожают свое дворянство и обезглавливают монарха! И вы думаете, что я приму его?..
Убежденная протестантка, Эллис Селтон не любила католиков и питала к их пастырям недоверие, к которому примешивалось явное отвращение. И, по мере того как она говорила, ее голос, питаемый гневом, потерял требуемую воспитанием бесстрастность и стал пронзительно резким. Она как раз отдавала Парри приказ вышвырнуть пришельца, как дверь библиотеки тихо отворилась, пропуская маленького человека в черном, который нес что-то в руках.
– Я думаю, что вы все-таки примите «это», – сказал он кротко. – Нельзя отказываться от того, что посылает Бог.
Вошедший был хрупкого телосложения. Борода и пыль, густо покрывавшие его щеки, придавали некрасивому лицу с неопределенными чертами что-то тревожащее. Вздернутый нос делал лицо лукавым, что при этой необычной ситуации и явной нищете его обладателя отдавало трагизмом. Однако при этом неизвестного нельзя было назвать ни уродом, ни простолюдином из-за больших серых глаз, очень красивых и лучистых, одновременно чистосердечных и бездонных, которые придавали некоторое очарование его интеллигентному лицу. Несмотря на свой гнев, леди Селтон отметила также благородные линии его рук и изящество ног, эти безошибочные признаки породы. Но этого было недостаточно, чтобы усмирить ее негодование. Бледность уступила на ее лице место багровому румянцу.
– Итак, – начала она насмешливо, – это Бог вас послал? Браво, милейший, апломба вам не занимать! Парри, позовите же наконец людей и вышвырните этого посланца Всевышнего… и бастарда, которого он прячет под плащом!
Она ожидала, что незнакомец смутится, но этого не произошло. Не тронувшись с места, маленький человек удовольствовался тем, что покачал головой, не спуская проницательного взгляда с разгневанной старой девы.
