Зима 1918
Рaccвeт не наступал очень долго. В декабре так бывает всегда, но эта ночь, казалось, испытывала коварное удовольствие, длясь бесконечно и не желая, видно, смиряться с необходимостью покинуть сцену...
С тех пор как поезд проехал Бреннер, где совсем недавно был воздвигнут обелиск, обозначавший новую границу бывшей Австро-Венгерской империи, Альдо Морозини никак не мог уснуть, ему лишь ненадолго удавалось сомкнуть веки.
Пепельница в его обшарпанном купе, куда после Инсбрука никто не входил, была полна окурков. Еще не погасив одну сигарету, Альдо зажигал другую, и, чтобы проветрить помещение, ему не раз приходилось опускать окно. Снаружи вместе с ледяным ветром в купе врывалась искрящаяся угольная пыль, которую изрыгал старый локомотив, вполне пригодный для отправки на свалку. Но одновременно с пылью через открытое окно проникали и альпийские запахи, ароматы хвои и снега, перемешанные с каким-то тончайшим, едва ощутимым благоуханием, отдаленно напоминающим знакомые испарения над лагунами.
Путешественник ждал встречи с Венецией, как в былые времена – свидания с женщиной в том месте, которое называл своей «сторожевой башней». И, быть может, сейчас сильнее горел нетерпением, ибо Венеция – он был уверен в этом – никогда его не разочарует.
Решив не закрывать окно, Альдо опустился на потертое бархатное сиденье в своем купе первого класса с облупившимися инкрустированными столиками и потускневшими зеркалами, в которых еще недавно отражались белые мундиры офицеров, направлявшихся в Триест, чтобы подняться на палубы австрийских кораблей, стоявших там на рейде. То были погасшие блики мира, обернувшегося кошмаром и анархией для побежденных, облегчением и надеждой для победителей, в числе которых, к большому удивлению самого князя Морозини, оказался и он.
Война как таковая закончилась для него 24 октября 1917 года. Он был одним из тех трехсот тысяч итальянцев, которые составили огромную группировку, взятую в плен при Капоретто вместе с тремя тысячами пушек и множеством других военных трофеев. В результате этого князь провел последний год в тирольском замке, превращенном в лагерь для военнопленных, где по особому разрешению ему была предоставлена хоть и небольшая, но отдельная комната. Произошло это по простой, хотя и не совсем приличествующей данным обстоятельствам причине: перед войной, в Венгрии, во время охоты в имении Эстергази, Морозини познакомился со всемогущим тогда генералом Хотцендорфом.
А ведь неплохим человеком был этот Хотцендорф! Его посещали иногда гениальные озарения, сменявшиеся, увы, драматическими периодами прострации. У него было вытянутое умное лицо, на котором красовались большие усы «а-ля эрцгерцог Фердинанд», ежик белокурых волос и задумчивые глаза неопределенного оттенка. Один Бог знает, что произошло с генералом после того, как в июле месяце он впал в немилость, потерпев ряд поражений на итальянском фронте под Азиаго! Конец войны обрек его на своего рода безвестность, которая, с точки зрения Морозини, позволяла относиться к нему просто как к старому знакомому...
Около шести утра под завывания порывистого ветра поезд прибыл в Тревизо. Теперь всего лишь тридцать километров отделяли Альдо от любимого города. Чуть дрожа, он зажег последнюю, пока еще австрийскую сигарету и, медленно помахав рукой, отогнал дым. В следующий раз у табака будет божественный запах обретенной свободы.
Рассвет уже миновал, когда поезд выехал на длинную дамбу, к которой пришвартовывались венецианские суда. В свете серого дня поверхность лагуны поблескивала как старинное олово. Окутанный желтым туманом город был едва различим, и через распахнутое окно в купе проникал соленый запах моря, доносились крики чаек. Сердце Альдо забилось вдруг с тем особым трепетом, что вызывает предстоящее любовное свидание. Однако ни жена, ни невеста не ждали его в конце дамбы, огороженной двойной стальной проволокой, протянутой над волнами. Мать Морозини, единственная женщина, которую он обожал всю жизнь, недавно умерла, не дожив всего лишь нескольких недель до его освобождения, и горечь той утраты сильно усугублялась ощущением абсурдности происходящего, разочарованием, связанным с необратимостью смерти: такую рану залечить нелегко. Изабелла де Монлор, княгиня Морозини, покоилась теперь на острове Сан-Микеле, под сводами гробницы в стиле барокко, расположенной неподалеку от капеллы Эмилиана. Теперь белый дворец, похожий на цветок, распустившийся над Большим каналом, покажется пустым, лишенным души...
Воспоминание о доме помогло Морозини справиться с болью: поезд подъезжал к вокзалу, а ступать на землю Венеции со слезами на глазах для него было непозволительно. Заскрежетали тормоза; легкий толчок – и локомотив выпустил пар.
Альдо стащил с вагонной сетки свой нехитрый скарб, спрыгнул на перрон и побежал.
Когда он вышел из здания вокзала, туман уже переливался сиреневыми бликами. Морозини сразу заметил Дзаккарию, стоявшего у ступенек, спускающихся к воде. Прямой, как свеча, в котелке и длинном черном пальто, дворецкий ожидал своего хозяина, вытянувшись в струнку; он так привык к своей несгибаемой позе, что иначе держаться, видимо, и не смог бы. Наверное, не так уж легко было обрести такую осанку пылкому венецианцу, который в молодые годы внешне больше смахивал на оперного тенора, нежели на дворецкого княжеского дома.
