Дневник Николая Тормонда
I.
Февраль 1918 г.
Мне опротивела жизнь. Война похитила у нее всю радость, которую мог найти в ней молодой человек.
Гляжу себе в лицо, прежде, чем снова одеть на левый глаз черную повязку, и сознаю, что с моим кривым плечом и отнятой ниже колена правой ногой ни одна женщина в этом мире не сможет больше испытать какое-либо чувство ко мне.
Да будет так — я должен быть философом.
Слава Богу, у меня нет близких родственников, слава Богу, я все еще очень богат, слава Богу, я могу покупать любовь, когда она нужна мне, — что, в настоящих обстоятельствах, случается не слишком часто.
Почему люди ведут дневники? Потому, что в человеческом характере масса эгоизма. Ни для кого нет ничего более интересного, чем он сам, а дневник не может зевнуть вам в лицо, вне зависимости от того, как бы длительно ни было выражение ваших чувств.
Чистая белая страница — это вещь полная симпатии, поджидающая, чтобы запечатлеть чужие впечатления.
Вчера вечером здесь у меня ужинала Сюзетта. После ее ухода, я почувствовал себя скотиной. Она понравилась мне в среду, а после великолепного завтрака и двух рюмок бенедиктина я смог убедить себя, что ее нежность и страсть являются неподдельными, а не результатом нескольких тысяч франков. А затем, когда она ушла, я увидел в зеркале свое лицо без повязки над пустой глазной впадиной — и мною овладела глубокая подавленность.
Может быть, я такое никудышное создание потому, что я такая смесь? Бабушка американка, мать француженка и отец англичанин. Париж — Итон — Канны. Постоянные путешествия. Несколько лет наслаждения жизнью в качестве богатого сироты. Война… сражения… даже не снившийся ранее подъем духа… бессознательность… страдания… а затем?… затем, наконец, снова Париж — для специального курса лечения.
Зачем я записываю это? Чтобы потомки могли проследить нить моего существования? К чему?
Из какого-то архитектурного чувства, которое требует начала, и даже в дневнике, предназначенном только для моих глаз, начало это должно базироваться на прочном фундаменте.
Не знаю… и не хочу знать.
Сегодня к чаю ко мне придут три очаровательных создания. От Мориса они слышали о моем одиночестве и дикости. Они горят желанием выразить мне свое сочувствие и выпить очень сладкого чая с шоколадным тортом.
В дни моей юности я задумывался над тем, из чего состоит ум женщины — в тех случаях, когда у нее есть ум. Умнейшие из них, в большинстве случаев, лишены чувства логики и редко отдают себе отчет в относительной ценности вещей, но, по той или другой причине, они являются очарованием жизни.
Когда я увижу этих трех, я проанализирую их. Разводка — военная вдова, потерявшая мужа уже два года назад — третья — с мужем на фронте.
Все, как уверял меня Морис, готовы на все и в вышей степени привлекательны. Это принесет мне очень много пользы, уверял он. Посмотрим.
Ночь.
Они пришли с Морисом и Ольвудом Честером из американского Красного Креста. При виде комнаты, они защебетали, испуская, в восхищении легкие, резкие восклицания, мешая английскую речь с французской.
— Что за чудесный уголок! Что за мебель! Английская?… ну да, конечно, английская, семнадцатого века, ведь это сразу видно! Что за серебро… и как вычищено! И все такое шикарное! А отшельник такой обольстительный с его угрюмым видом. Hein![2]
— О, да, война длится слишком долго. В первый год жертвовали своим временем, но теперь, право, все устали и, конечно, после весны должен будет быть заключен мир — и каждый должен как-то жить. — Так болтали они.
Они непрерывно курили и пожирали шоколадный торт, а затем принялись за ликеры.
Они были так хорошо одеты и гибки, в эластичных корсетах или совсем без них. Они были хорошо раскрашены. Щеки нового, абрикосового тона и яркие, густо-красные губы. Окончив еду, они снова привели себя в порядок, вытащив золотые зеркальца, губную помаду и пудру, причем, разводка, даже подмазывая губы, продолжала свои старания соблазнить меня, сладострастно полузакрывая глаза.