Возрождение - [3]

Не могу понять, как может мужчина жениться на одной из них, доверить свое имя и честь такой ненадежной охране. Думаю, что, в свое время, я должен был бы быть такой же легкой добычей, как другие. Но не теперь. Боюсь, что теперь у меня слишком много времени для размышлений. Во всех словах и поступках других людей я нахожу скрытые мотивы.

Сегодня со мной завтракала другая американка, блестящая девушка, богатая наследница, барышня того легкомысленного веселого типа, с которым я так часто танцевал до войны. Совершенно естественно она рассказала мне, что дала отполировать для ручки своего зонтика берцовую кость германского военнопленного. Она присутствовала при ампутации, после которой он умер. Это будет «действительно интересная памятка», уверяла она меня.

Не сошли ли мы все с ума?

Нет ничего удивительного в том, что все лучшие люди «отправляются на запад», иначе говоря умирают. Вернутся ли они в виде душ новой расы, когда все эти прогнившие существа будут уничтожены временем? Молю Бога, чтобы это было так…

Француженкам доставляют удовольствие их траурные вуали, ботинки с высокими каблуками и короткие черные юбки. Даже кузен является достаточно близким родственником для траурных одежд. Может ли кто-либо из нас теперь переживать траур? Думаю, что нет.

Морис бывает полезен. Стань я снова мужчиною, я презирал бы Мориса. Он такое добродушное существо, такой преданный спутник богачей и так им верен. Не выполняет ли он мою малейшую причуду и не доставляет ли все то, чего я желаю в данную минуту?

Насколько было бы лучше, если бы я был убит на месте! Во мне вызывают отвращение я сам и весь мир.

Когда-то, до войны, меня приводило в восхищение устройство этой квартиры. В центре Парижа, сделать ее совершенно английской. Всякий лондонский антикварий эксплуатировал меня к своему собственному душевному удовольствию. Я переплачивал за все, но каждая вещь — это драгоценность. Я не вполне уверен, что я намеревался сделать с квартирой, окончательно отделав ее, — занимать ее во время пребывания в Париже? — сдавать знакомым? — не помню точно. Теперь она кажется гробницей, в которой я могу укрыть свое искалеченное тело в ожидании конца.

Нина предложила однажды провести здесь со мною некоторое время — никто не должен был знать… Нина?… Приехала ли бы она теперь? Как они смеют так шуметь у дверей!.. Что там такое?… Нина!..

Воскресенье.

Это была действительно Нина.

— Бедный милый Николай, — сказала она. — Добрейший рок послал меня сюда. Я устроила себе паспорт — действительно серьезная военная работа — и вот я здесь на две недели, даже в военное время, — нужно же иметь пару платьев.

Я мог заметить, что мой вид был для нее большим ударом — моя привлекательность для нее исчезла. Я был только «бедным милым Николаем» и ее манеры стали материнскими. Нина, настроенная матерински. Когда-то она пришла бы в ярость при одной мысли об этом. Нине тридцать девать лет, ее мальчик только что поступил в авиационный отряд, — она рада, что война скоро кончится.

Она любит своего мальчика.

Она рассказала мне новости нашего старого мира праздной бесполезности, превратившегося теперь в мир серьезной работы.

— Почему ты сразу же, с момента ухода на войну так бесповоротно отрезал себя от всего и всех? Очень глупо с твоей стороны.

— Когда я был мужчиной и мог воевать, мне нравилось сражаться — и я не желал больше видеть никого из вас. Вы все казались мне такими бездельниками, а потому я проводил свои отпуска в деревне или здесь. Теперь вы кажетесь замечательными созданиями, а бездельником я сам. Я никуда не гожусь…

Нина приблизилась ко мне и коснулась моей руки.

— Бедный милый Николай, — снова сказала она.

Мне было страшно больно заметить, что прикосновение ко мне не вызывало у ней больше дрожи. Никогда больше ни одна женщина не почувствует трепета в моем присутствии.

Нина знает все относительно платьев. Из всех, когда-либо встречавшихся мне, англичанок, она одета лучше всех. Я слышал также, что она очень хорошо работала на нужды войны, она заслуживает своих двух недель в Париже.

— Что ты будешь делать, Нина? — спросил я ее.

Она будет посещать театры каждый вечер и обедать с массой прелестных «краснокрестников»[3], работающих здесь, с которыми она не виделась долгое время.

— Я собираюсь проводить время только легкомысленно, Николай. Я устала от работы.

Ничто не может превзойти ее доброту — материнскую доброту.

Я старался заинтересоваться всем, о чем она говорила — только это казалось таким далеким. Как будто я разговаривал во сне.

Вернувшись, она конечно запряжется в свою работу, но как и все остальные, она устала от войны.

— А когда будет заключен мир, что возможно случится очень скоро, что тогда?

— Думаю, что я снова выйду замуж.

Я подскочил. Я никогда не размышлял над возможностью замужества Нины — она всегда находилась на вдовьем положении, жила в своем милом маленьком домике на Куин Стрит и обладала чудеснейшей кухаркой.

— Чего ради?

— Хочу пользоваться обществом и привязанностью одного мужчины.

— Кто-нибудь на виду?

— Да… один или двое… Говорят, что теперь недостаток мужчин. Еще никогда в жизни я не была знакома со столькими мужчинами, как теперь.