Весна в этот год выдалась ранняя, с жарой и духотой, более напоминая середину лета. Вот и сегодня — с самого утра дышится тяжело, натужно…
Однако народ спозаранку вывалил на улицы старого Йерушалайма, но не по поводу любимейшего праздника Пасхи. Люди толкаются, галдят, гогочут почти непристойно: ведь ожидается-то совсем не веселое зрелище — собираются казнить трех злодеев… Но простолюдины любят кровавые зрелища, будто наслаждаясь вечно тем, что муки смертные пронесены мимо них, что они не коснулись тех, кто стоит сейчас в толпе.
Вот и сегодня — с самого утра дышится тяжело, натужно… Но это не помешало многим собраться у Претории Крепости Антония, где находилась резиденция прокуратора Иудеи Понтия Пилата. Всем охота поглазеть, как из Синедриона, после допроса у первосвященника Каиафы, поведут этого сумасшедшего, который осмелился объявить себя Царем Иудейским!
* * *
И вот на балконе перед толпой жаждущих крови и зрелищ зевак появился Прокуратор Иудеи. Толпа взревела, от восторга: Пилат был известен своим крутым нравом, а ведь народ любит именно тех, кто его сильно бьет! Потом на тот же балкон вывели и преступника Иешуа, позарившегося на Иудейское Царство! Сейчас, сейчас — Пилат покажет проходимцу, почем фунт лиха!
Иешуа, измученный долгим ночным допросом у Каиафы, смиренно стоял перед восседавшим на кресле с подлокотниками Прокуратором, не переча ему и не проявляя никакой строптивости. После короткой и, казалось бы, очень мирной беседы Понтий Пилат отдал какой-то приказ свои легионерам.
Когда с Иешуа сорвали одежды, оставив только небольшую набедренную повязку, толпа радостно взревела и заулюлюкала: стало ясно, что сейчас Пророк получит плетей по первое число! Иешуа привязали руки над головой к заранее приготовленному для этих целей столбу и начали немилосердно бить… Толпа в такт каждому хлесткому удару дружно выдыхала, будто вкладывая и свою собственную силу в и без того сильные удары. Иешуа же при каждом ударе плети только вздрагивал всем телом, не издавая ни единого звука, чем доводил толпу до исступления… Ведь тот, кто слаб, тот ненавидит сильных духом и не прощает сильному его силы…
А ведь это были те самые люди, которые, разинув рты еще вчера благоговейно внимали пророку, кто радостно приветствовал его как Царя Иудейского… Да нет предела подлости и лицемерию человеческим!
Тридцать девять ударов тяжелой кожаной плетью, на концах которой прикреплены маленькие свинцовые шарики… Тридцать девять ударов, каждый из которых сдирал со спины Иешуа полоску кожи… Тридцать девять ударов, после которых спина Иешуа превратилась в сплошное кровавое месиво… Тридцать девять ударов…
После последнего удара Пилат велел солдатам развязать Пророка. Он, будучи сам солдатом, причем хорошим солдатом, оценил стойкость Иешуа. Ему даже понравился этот парень, который так мужественно держал боль…
Сделав несколько шагов вперед, Пилат обратился к толпе со словами: «Довольно! Он получил свое! Я милую ему жизнь…» Но в ответ озверевшая толпа взревела: «Распни его! Распни! Распни! Смерть ему! Смерть!» Хотя большинство и не представляло, что за вина за этим тщедушным, измученным человеком…
«Я не вижу греха на нем…» — опять молвил Пилат. Но толпа опять неистовствовала, требуя казни.
Пилат ненавидел Иудею с ее вечными внутренними дрязгами, с ее лицемерными священниками, с ее тупым и жестоким народом, который если чего и боялся — так это плети. Он, посмотрев с презрением на оголтелую чернь, попросил, чтобы принесли воды. Когда один из легионеров принес воду в серебряном кувшинчике, то, следуя старинному иудейскому обычаю, Прокуратор символически омыл руки перед народом, что означало, что он снимал с себя грех за убиение невиновного, на чем настояла озверевшая толпа…
* * *
На улице, ведущей от Крепости Антония до «Черепа» — холма, на котором распинали преступников, высыпало еще больше зевак: многие стояли на порогах своих домов, не рискуя, однако, выйти на улицу и попасть под горячую руку легионеров, расчищавших путь процессии.
И вот в толпе раздались крики: «Ведут! Ведут!» Появились легионеры, сопровождавшие трех приговоренных…
Вышел на порог своего дома и Агасферош с малышкой Ханой на руках и четырехлетней Елишевой, которая прильнула к нему, обхватив отца за ногу. Жена Агасфероша, Бат-Шева лежала с каким-то недомоганием, да к тому же она была женщиной сердобольной и не любила подобных зрелищ.
Да, сегодня с самого утра всем дышится тяжело, натужно… Но разве можно это сравнить с тем, как дышится тем трем, которые надрываются под тяжестью больших Т-образных крестов, которые они тащат на своих спинах? И хоть весь путь то от Крепости Антония до Голгофы, холма действительно напоминавшей по очертаниям человеческий череп, был всего-то стадии четыре, если не меньше, он был мучительно долог… Как нестерпимо тяжело и натужно дышится! О сколь же мучительна эта последняя тысяча шагов!
И вот они идут, осужденные: двое впереди, а один позади…
Но как же несоизмеримо тяжело и натужно дышится тому, третьему, который едва бредет под своей невыносимой ношей! Его мучения несравнимы даже с мучениями двух разбойников — сотоварищей оправданного по воле толпы Вараввы. Ведь этого третьего только что до полусмерти избили плетьми. Спина Иешуа кровоточила, когда легионеры привязывали крест, боль была нечеловеческая. А легионеры, издеваясь над «Царем Иудейским», нацепили ему на чело терновый венец, который впился своими острыми шипами в голову, создавая совершенно нестерпимую боль…
