Зине Березовской посвящаю.
Давно это было: годов шестьдесят, или семьдесят прошло с тек пор. Худо жилось в ту пору в Сибири. Хоть и просторно было, а народ жил бедно — подати тяжелые были, неурожаи случались, скот часто падал. А в наших местах и совсем тошно было: кругом лес да болота, летом гнус заедал, а зимой такие морозы да бураны были — птица на лету замерзала. Наша деревня стояла в самом глухом месте: от города верст полтораста и от тракта верст сорок. Многие мужики до старости доживали и не знали — какой есть город и в которой стороне стоит. Даже поп и тот к нам один раз в год приезжал — когда по сбору ездил, да сразу за весь год ребят крестил и покойников сверх земли отпевал. Начальство по десять лет не заглядывало. Я до двадцати лет в деревне прожила, а заседателя один раз видала — когда большая беда у нас стряслась.
Жила в нашей деревне вдова, крестьянка Пенкина с сыном. Люди были небогатые… А хорошие, уважительные. Хлеб сеяли, две лошади имели, корову, овец, домишко свой.
Михайле Пенкину в то время годов двадцать было.
Красавец парень был: высокий, волосы черные в кольцо; лицо хоть и смугло, а чистое, с румянцем; глаза, как угли и брови черные — дугой; усы пробивались. И по характеру хороший парень был: тихий да уважительный. Работал и всем хозяйством правил — как настоящий мужик. А с бедностью справиться не мог — то скотина падет, то хлеб не родится. По бедности и одевался: серый азям в заплатах носил, да бродни дырявые, а наши девки глаз с него не спускали — любовались глазами черными, да кудрями непокорными. А он кроме сестры моей Варвары ни на кого смотреть не хотел. Бывало, девки с парнями выйдут в праздник на полянку — в хоровод играть, или в лес пойдут — венки завивать, Михайлу с Варварой водой не разольешь. Смотрят друг на друга, молчат, зубы скалят и рук не разоймут.
Варвара в молодости тоже красивая была — как раз под пару ему. Высокая круглолицая, белая да румяная; глаза синие и большие, волосы русые, и коса до пояса. Бывало в праздник оденет сарафан кумачовый, да в косу вплетет ленту алую чуть не до полу, выйдет с девками на полянку, из всех выделяется: голос звонкий — на всю деревню слышен. С девками дурит, а к Михайле Пенкину, как приворожена.
Маменька по женскому сердцу мирволила им. А тятенька прочил ее за богатого парня из Казаткуля; даже разговор был с родителями этого парня.
Тятенька наш был строгий и хозяйственный, первый человек на сходе. Бывало мужики полдня галдят да спорят, а он сидит где-нибудь на бревне, черную бороду перебирает и слушает. А потом, как скажет — так сход и постановит.
Как же ему было отдать Варвару за бедняка?
Пенкин знал про это и часто Варваре говорил:
— Чо, Варя… разлучат нас?
Варвара только смеется:
— Не разлучат!
— А нужда…
Варвара нахмурится и отрежет:
— Разлучат…. удавлюсь!.. Либо в озеро брошусь.
Я хоть и маленькая была, а про их дела знала.
Бывало, увижу их вдвоем, прибегу домой, дух не переведу, матери рассказываю:
— Маменька!.. Варька с Михалкой за гумном… целуются!.. Варька кудри ему гладит… а он ей косу расплетает…
А маменька только цыкнет на меня:
— Цыц ты!.. Марш на печку!.. Ишь чо удумала… Маленько, а подглядывашь… Вот выпорю ужо!..
Пенкин часто захаживал к нам — с братом Иваном одногодки и товарищи были.
Придет, бывало, с братом калякает, а с Варвары глаз не спускает.
А Варвара ходит и как кумач пылает.
Так года два они и хороводились, пока не стряслась с ним беда.
По весне Пенкин с братом Иваном уехали на пашню — работать.
Пашни наши были рядом: от Пенкиной избушки до нашей — версты три.
В ту пору проезжал из города в Казаткуль дядя Пенкина — родной брат его матери — богатый мужик и Казаткульский старшина. Ездил в город с мукой. Распродался, купил, что следует для хозяйства и через нашу деревню домой возвращал я. В деревне не остановился, проехал дальше и по пути заночевал у Пенкина не пашне.
Конечно, встретились, как родственники, друг другу обрадовались.
Пенкин бросил работу, давай дядиных лошадей распрягать, чайник кипятить.
А дядя ходит вокруг избушки, смотрит его сбрую, соху, бороны и похваливает:
— Ничо… Хозяйственно!..
Мужик был степенный, рассудительный, росту большого, борода русая — лопатой, в плечах — сажень; кумачовую рубаху носил, да штаны синие, дабовые— кумач да даба в ту пору в моде у нас были.
Вскипел чайник. Сели в избушке чай пить. Пьют, калякают…
Дядя рассказывает: был в городе, продал сорок пудов муки, купил железа на ободья, чаю кирпич, сахару, бабе на платье; да три целковых наличных осталось. Дома хотя и достаток, а купленное про запас — не мешает.
— А у нас, — говорит Пенкин, — не то што про запас… даже што ежечасно требуется и тово не хватат…
— Ничево, сынок… не завидуй… будешь работать — наживешь больше нашева!
— Да я не завидую… так… к слову пришлось…
А у самого, как после рассказывал Пенкин, вдруг почему-то сердце вскипело — вспомнил про нужду свою, да про Варвару.
Посмотрел дядя в поле, видит: ночь подходит.
— Ну, — говорит, — сынок, притомился я… Услужи дяде — пусти моих вороных к траве… а после — напой. Они у мена балованные — сразу поить нельзя.
