Ингвилд Рисёй
Про Фру Берг
Перевод с норвежского Светланы Высоцкой
Двор, забор, трава, асфальт. Двор, забор, трава, асфальт.
Снега еще нет.
На мне ночнушка.
Если буду смотреть в окно, вот так стоять и смотреть, она обязательно придет.
Двор, забор, трава, асфальт.
Смотреть, не моргать, хоть мне и холодно.
Черный лучше серого, серый лучше коричневого, а белый цвет — самый лучший.
Холодильник перестал гудеть. Поднимается в свою комнату Лина, ставит кассету, потом останавливает, перематывает, я все слышу.
И только что опять моргнула.
Папа откашливается, он в большой комнате.
— Ну, привет, Котовась.
Только он никогда так с Котовасем не разговаривает. Это он просто чтобы меня заманить.
Я босиком, коленки сжаты. Если она не придет, одеваться нет смысла, а придет ли она, я не знаю. Не знаю, и всё.
А вот если придет, мы пойдем в кафе. Только я никогда не знаю в какое, может, ни в какое, может, она вообще передумает куда-то идти, никогда не знаешь, какой она будет, у нее только волосы не меняются, волосы она всегда распускает. И ногти, ногти она грызет, она рассеянная, зато, если в хорошем настроении, то все время на меня смотрит и улыбается, и гладит по руке, когда мы сидим за столом, покупает мне какао, кладет сахар, размешивает и спрашивает «вкусно?», а потом кладет еще сахар и спрашивает, вкусно ли теперь. А вот если что-нибудь ее напугает… Лицо у нее тогда бледнеет, волосы рыжеют, а глаза становятся большие-пребольшие. Совсем как у колдуньи, как у жестокой белой колдуньи.
И вдруг она — раз! — заливается слезами, — раз! — дрожит, — раз! — все забывает. Ох нет. Раз — и забывает. Закушу губу, пока не начала думать про тот раз. Снег, снег, белый-белый-белый. Котовась пришел.
Трется о кухонную стену. А вдруг он подойдет? Что мне тогда делать? Наклониться его погладить я не могу, я должна все время следить за забором и калиткой. А Котовась мяучит. Вдобавок я слышу Лину, Лина спускается по лестнице, вон, уже в дверях, вижу ее краем глаза — темные волосы, розовая толстовка. Крутит волосы рукой.
— Есть пока не хочешь? — спрашивает.
— Нет пока.
— Могу сделать бутерброд.
— Я только что съела медовые хлопья.
Вранье.
Лина больше не хочет навещать маму. Если я спрашиваю, говорит — а чего я к ней поеду? Вот пришла и смотрит на меня, а я смотрю на забор, он черный, черный лучше серого, у всех домов в нашем районе одинаковые заборы. А ела я только торт, который мне принесли в кровать. Но я правда больше не хочу, а правда лучше вранья.
— Так и будешь стоять и смотреть в окно? — спрашивает Лина.
— Если не возражаешь.
И Лина ушла.
Ой, опять начинается, нет, только не это. Нет-нет, надо что-нибудь придумать, нет, нет, не надо, пожалуйста. Меня мутит, этот приторный запах, он у меня в голове, нет, надо подумать о чем-нибудь хорошем. Лина всегда так говорит, она садится на кровать, крепко меня обнимает и говорит, подумай о чем-нибудь хорошем.
И я знаю, о чем думать: как я выиграла конкурс рисунка, и наша учительница вызвала меня к доске, пожала руку и вручила шоколадку; и как мы с мамой ехали из центра, а у меня в руках была клетка; и как я до этого засмотрелась в окно зоомагазина, а мама сказала: «Можем зайти».
Она подержала мне дверь. Внутри галдели птицы. Я пошла к хомячкам и заглянула к ним в ящик. Хомячки были коричневые и белые, они ползали друг по дружке, наступали друг дружке на головы, я помню все в точности, я сказала: «А сколько хомячок стоит?»
Тогда к нам подошла девушка, продавщица: «На хомячков сейчас скидка. Один зверек — всего сорок крон».
— Сорок крон! За хомячка! Всего сорок! — сказала я, и мама засмеялась первой, а девушка — второй.
И когда она, та девушка, отошла, мама спросила:
— Эмили, хочешь хомячка?
— Да! — я улыбнулась, и мама улыбнулась в ответ, так мы и смотрели друг на друга, и улыбались, и я выбрала себе Фру Берг.
Она была вся белая. У нее были черные глазки и ротик-улыбка. За сорок крон.
Наших денег хватало только на самую маленькую клетку, они ведь дорогие, но раз уж у меня есть хомячок, то должна быть и клетка. А еще через неделю мой рисунок победил в классе на конкурсе, и учительница, прежде чем повесить на стену, пустила его по рядам, он назывался «Вещи для хомячка», так я внизу написала. А теперь слышу папу, он листает газету, и еще шум — хоть бы не… Ну вот, так я и знала.
— Эмили, — кричит папа, — не подойдешь ко мне?
Молчу.
— Ясно, — говорит папа.
Шуршит отложенная газета, он встает и идет, пол скрипит скрип-скрип, папа останавливается и стоит.
Чувствую затылком, как он на меня смотрит.
Говорит, стоя в дверях:
— Я тут подумал, а не сыграть ли нам в «ералаш»?
— Я еще постою.
— Может, Лина тоже будет.
Не отвечаю.
Котовась вылизывает себе хвост. Папа уже зашел в комнату. Развернул стул спинкой вперед и сел. Сидит и на меня смотрит.
— Так и будешь сидеть? — спрашиваю.
— Почему бы и нет.
Я вздыхаю и придвигаюсь ближе к окну.
Кладу ладони на стекло, вокруг них появляется туманный след.
Сколько времени я могу не шевелиться? И не шевелиться — насколько? С руками вот так. Вплотную совсем. Вот если к чему-то тянешься, то разве достанешь? Нет, не совсем, сколько ни прижимай пальцы к стеклу, все равно остается зазор в несколько атомов, и сколько ни дели, всегда будет доля еще меньше. А если взять что-нибудь большое, то обязательно найдется еще больше. Ой, Котовась, Котовась, что же ты делаешь? Ты мурлычешь? Или просто под ногами крутишься?