Уля, Улинка и, наконец, старая выжившая из ума Улинча. Во всяком случае вся молодежь в стойбище эвенков так считала. Старики-то иначе думали. Называли женщину Ула, Большое сердце.
С самого детства Уля росла наособицу, дичилась сверстников. Да и не до игр ей было. В три года отца задрал медведь, а у матери кроме нее братишка грудной у титьки пустой орет. В лабазе ни крошки. Собаки, и те от голода воют. Мать ни слезинки не пролила. В тайге до темноты промышляла, но вернулась ни с чем.
Так продолжалось и день, и два, и три… Удача отвернулась от вдовы.
Вскоре хозяин тайги Баятай сжалился над бедной женщиной, забрал у нее одного едока. Там, в Верхнем мире, братик не будет больше маяться от голода, поняла Уля. У нее всегда сердечко сжималось от жалобного плача братишки.
А девчонка в ту тяжкую зиму выжила, хоть и прозрачная от недоедания была, как пластины слюды, что часто попадаются в скальных породах Кодара.
На будущий год мать Уле звериные тропы показала, научила капканы ставить. А сама, как тлеющий огонек, утухла, в мир иной ушла. Ружье, оставшееся от отца, дочке в наследство осталось. Вскоре девчонка своего первого глухаря подстрелила — птицу чуткую, ни человека, ни зверя близко не подпускающую. А малолетке, знать, сам Баятай, хозяин тайги, помог.
Со временем Уля овладела охотничьей премудростью. Умела затаиться и выжидать на звериной тропе удобного момента часами. Через пару годков-клубков, временем из череды летних и зимних дней сотканных, она уже могла в смекалке и с соболем потягаться. А ее легкие ножки, казалось, не знали усталости…
К семнадцати годам Улинке не было равных в охоте по всей Чарской долине. Ее барелак — ожерелье из зубов хищных зверей, добытых на охоте, — выделялся клыком рыси и медвежьими зубами. Девчонка с виду махонькая, где ей, кажется, с медведем совладать. Так она смекалкой брала. Наловчилась ловушки-медвежатницы из надпиленных лиственниц ставить. И хоть хитер и осторожен зверь, а к Уле в западню попадался. А когда молодая охотница сдавала на фактории пушнину, ее неудачливые сородичи лишь от досады и зависти ежились. Беличьи шкурки, как на подбор, без единой отметины дробью. Юная охотница только в глаз зверьку целилась, била без промаха. За белкой на прилавок ложился горностай, и мех на его шкурах струился, словно лунный свет в ясную зимнюю ночь. Своей чередой шли шкурки соболя и куницы — ни в самой укромной норе, ни в глубоком дупле не могли схорониться зверьки от Улинкиных зорких глаз.
Как ни крути, а Баятай сироте благоволит, судачили звероловы-промысловики.
Многие парни не прочь были одной лыжней с Улей на охоту идти. Некоторые — из хитрости, чтобы вызнать урочище, где серебристые горностаи водятся. А кое-то без задней мысли на Улинкины черные глаза, блестевшие, словно бисеринки на кумалане, заглядывался. Да все напрасно. Девка в сторону от парней, как дикая олениха, кидалась.
Но однажды все круто изменилось. Улинка-охотница сама в любовные силки попалась.
…Летом на Апсате — в предгорьях Кодарского хребта — появились геологи-поисковики. Бородатые, хоть и не старики. «Не к добру это, ох, не к добру, — судачили звероловы. — Зачем старость пришпоривать? Сама дорогу найдет».
Бородачи черным камнем интересовались. Старики-долгожители знали про камень, что упрятан в недрах Апсата. Это спрессованные деревья и кости животных, живших в незапамятные времена. «Зачем тревожить черный камень, доставать его из глубин Земли-прародительницы? — недоумевали старцы. — Разбуженный Тангара, дух горы, начнет гулять по свету, отыгрываться на первых встречных за нарушенный покой».
Но геологи, видно, табу не страшились. Вгрызались в землю, рыли шурфы, искали залежи угля. Оленные люди Апсат, где велась разведка, опасливо стороной обходили, чтобы не накликать на себя беды. Но бородатые чужаки, случалось, сами наведывались к ним в селение. Пополнить запасы мяса. А то и просто от скуки, лясы поточить.
Особенно зачастил парень, вечно злой и насмешливый, с приметной нечесаной шевелюрой, словно кудлатый пес у плохого хозяина. Ни одной девки в селении спокойно не пропускал, обязательно соленую шуточку отпустит. Улинке прохода не давал: «Что, косоглазая, дичишься? Или таежный медведь лучше тискает?»
Другой раз в упор уставится на нее и, не таясь, во весь голос заявляет: «Эвенушек я, признаться, еще не пробовал. А вот эту, дикую, не прочь объездить». Улинка вспыхивала румянцем и, не поднимая глаз, убыстряла шаг.
Геологи по осени свернули палатки и покинули предгорья Апсата. Так бы все и забылось. Но сородичи стали замечать, что Уля заметно округлилась, глаза вовсе поднимать перестала. Смекнули, что к чему. А тут еще кудлатый геолог о себе напомнил — с вертолетчиками, на зиму провиант на промышленную базу доставившими, переслал для Ули бумажные деньги. Много, несколько пригорошней. Засаленные трешки и пятерки. Но таежница растерялась, не знала, что с ними делать: в фактории торговец товары и продукты орочонам только в обмен на пушнину отпускал. Сунула деньги в сумку под лежанку. Лишь когда сыном разрешилась, достала потку, заплечную сумку, все бумажки разгладила и вновь припрятала. И как крест на своей женской доле поставила. На охоте душу отводила. Тут-то ей равных не было.
