Юрочка Обносков, молодой человек двадцати трех неполных лет, все еще ушибленный своей фамилией, безо всякой необходимости задерживался на работе. Он окончил университет, был оставлен на кафедре, и вот сухой и оттого безобразно пыльной весной он сидел на кафедре и мыслил о том, что завершается уже первый год его работы — работы, с которой однажды его вынесут вперед ногами, чего не миновал ни один из его старших коллег. «И все они считают, что так и должно быть, что просидеть всю жизнь на одном месте есть высший удел для нашего брата в этой тоскливой, сволочной жизни», — разочарованно вздыхал Юрочка. Ему не захотелось жить по прейскуранту 1978 года.
Над ним сгустились трагедийные тучи. Он понимал, что настигли его наконец новые намерения и настроения, но совсем не те, воодушевляющие, которых он жаждал и чаял. Идешь по темному, сырому лабиринту, идешь и веришь: скоро, за одним из поворотов — солнце, свет и накрытый стол. Выходишь — а тебя встречает пулеметная очередь. И кончена молодая жизнь.
Сидел он, конечно, за столом заведующего и курил, перебирая документы и прочие бумаги в его папке. В списке текущих забот учителя он наткнулся на следующий пункт: «6. Обноскову сделать больно за пьяные речи на банкете. С его худобой и психопатией пить наперстками и т. д.».
Юрочка не догадывался, что мудрый заведующий нарочно забывает на столе свою папку, зная, что редкий из подчиненных побрезгует засунуть в нее нос. Пусть подчиненные как-то сверяют свою работу и грацию с руководящим курсом и не питают младенческих иллюзий о тайне вкладов. Но сейчас Юрочка остался равнодушен к полученным сведениям и не наморщил чела своего. Ему было все равно.
Консультация закончилась. Давно ушла последняя студентка, по ошибке унеся с собой его любимую ручку. На кафедре — комнате, уставленной брусками облезлых фанерных шкафов — горел тусклый свет: из пяти лампочек в люстре уцелели две. Душно, из коридора крадется мертвый шелест. На этаже ни души. Юрочка встал, снял со стены портрет Льва Толстого и положил его плашмя на книжный шкаф. Потом разулся и уселся, закинув ноги на стол.
Это не могло никого заочно оскорбить, потому что ноги были очень худые и не могли быть инструментом вызова.
В папке лежала еще книжка в бумажной обложке. Какие-то краеведческие очерки местного писателя. Юрочка полистал, почитал из нее и с удовлетворением убедился, что книжка скучна, в ней не отточены ни факты, ни мысли. Зато были щедро представлены пространные разговоры старинных россиян на манер афишек 1812 года. О чем автор едва ли знал.
Четыре века назад по призыву туземного князя сюда пришли казаки и поставили острог. Казаки выглядели комсомольцами, а их воеводы — коммунистами, князь обратился дальновидным красным аксакалом, а стройка — Магниткой или Братской ГЭС. Когда казаки непонятно как нашли в тайге нефть, проницательно связав с ней великое будущее края, они принялись мечтать о Городе Солнца.
«Али не жаждется тебе, Истигней, чтобы людишки расправили трудовые плеча свои, царя скинули и зажили сообча?»
Юрочка возненавидел прикормившегося автора: ну, буфетчик обкомовский!
На авантитуле имелся автограф, обращенный к заведующему: «Дорогому Ивану Сергеевичу с пожеланием прочитать сей опус и вынести свой суровый приговор. С приветом Э. Сохатых. 13 апреля 1978 года.»
— Сейчас! — язвительно сказал Обносков. — Разбежался, Сохатых!
Читать местных авторов на кафедре считалось занятием непристойным. И не без оснований.
Вдруг Юрочка пошевелил бровями и, не сразу сообразив, зачем, потянулся за телефонным справочником.
Что толку было торопиться домой, в постылое общежитие? Кругом дикий мир, на улице несет песок и мусор, пятничные счастливые потомки казаков просто обожают приставать к субтильным очкарикам. Тогда люди помоложе вообще любили приставать друг к другу — это было для многих единственным развлечением.
А в магазине остался черствый хлеб, а на полу там лужи прозрачного молока, усеянные осколками бутылок — свидетельства суровых сражений за жизнь.
А этот длинный коридор в общежитии? Юрочка жил в самом его конце. Пока дойдешь до своей двери под господствующий грохот унитазов, ловя запахи из чужих кастрюль и сковородок, нестерпимо захочешь напиться, а напиться не на что и купить спиртное негде.
И Юрочка набрал телефонный номер.
— Вечер добрый, — сказал он в трубку брежневским голосом, — это Эдуард Сохатых? С партийным приветом к вам член с 1939 года, ветеран войны и труда Барков Иван Степанович. Инструментальный завод имени Вахрушева. Хочу вот это я дак поговорить с вами, товарищ писатель, о вашей книге «Заря над тайгой». Скажем так. Крепкая книга, ядреная… Но есть вопросы.
— Гм, гм, здравствуйте, Иван Степанович, — ответил ему застенчивый тонкий голос, — очень рад. Очень. Я открыт критике. Товарищеской, марксистко-ленинской, как я понимаю? Да, да…
Юрочка не мог знать, что подобный звонок раздался в квартире Сохатых впервые за всю его плодотворную творческую биографию, и ликующий Сохатых досадует на себя сейчас за то, что встретил его в одних трусах и с фурункулом на шее.
— Хорошо вы рассказали об основании города, — сказал Обносков, — интернационализм раскрыт убедительно, сознательность казачья. А позвольте вам сказать: как же это с киргизской ханшей тогда вышло? Нехорошо! Некрасиво!
