Воды на этаже опять не было.
Ни холодной, ни горячей. После поворота вентиля с холодной водой раздавалось обнадеживающее шипение, после поворота вентиля с горячей не раздавалось ничего. Это говорило о том, что холодная, возможно, будет к полудню, а горячую, пожалуй, уже стоит перевести в категорию «мечты несбыточные».
Искин устало повозил по зубам сухой зубной щеткой и сплюнул в раковину. Плевок застыл у горловины мутно-белым бугорком на потрескавшейся голубой эмали.
Искин вздохнул и закрутил вентили. Вытер рот сухим полотенцем.
В осколке приклеенного к стене зеркала отразились высокий лоб и серые, вздыбившиеся волосы. Чтобы заглянуть себе в глаза, Искину пришлось привстать на носки.
М-да.
Глаза были мутные, с краснотой лопнувших сосудиков. Ни желания жить, ни легкости, ни проблеска надежды. Тьфу!
Огорченный Искин покинул общий санузел.
У номера его ждал высокий, всколоченный Баль. Он работал на рефрижераторе — развозил мороженую рыбу с завода по окрестным магазинчикам. Длинные ноги его перекрывали коридор, упираясь носками туфель в противоположную стену.
— Привет, — сказал Искин.
— Ага, — сказал Баль.
Он убрал ноги и дождался, пока Искин, со второй попытки попав ключом в замочную скважину, откроет тонкую фанерную дверь.
— Ты ко мне? — спросил Искин.
Баль пожал плечами, но молча вошел следом, распространяя слабый запах рыбы. Серый утренний свет дышал сквозь жалюзи. Искин бросил полотенце на спинку драного кресла и сел на продавленную кровать.
— Так что?
Баль запустил пятерню в свою пышную шевелюру.
— Ты мог бы пойти со мной?
— Опять?
Баль отвел глаза и кивнул.
Искин вздохнул, наклонился и вытянул из-под кровати чемодан из местами облезшей коричневой кожи. Собственно, это было все, с чем он три года назад появился в городе.
В чемодане лежали пиджак, флакон лосьона «Бельмар», подтяжки, томик Эмиля Лензаки и несколько рубашек с коротким и длинным рукавом.
— Где ты их только находишь? — спросил Искин, доставая одну из рубашек.
— На улице, — сказал Баль.
— Это я понял.
Рубашка оказалась с волнистым узором по животу. От воротника пахло мылом. Искин застегнул пуговицы.
— Вечером она была нормальная, — сказал Баль.
— Или терпела.
— Я разбираюсь, она была нормальная, — упрямо повторил Баль.
— Хорошо, — согласился Искин, сняв полосатые пижамные штаны. — И сдать ее санитарной службе ты не хочешь. Она здешняя?
— Нет.
— Ты знаешь, что это противозаконно?
Баль вдруг широко, щербато улыбнулся.
— Идут они в задницу!
— Ясно.
Искин, прикрыв одеялом бледные ноги, стянул мятые брюки со стула.
Пока он одевался, Баль широкими шагами напряженно мерил узкую комнатку. Размеры помещения были таковы, что своими движениями водитель рефрижератора, казалось, заполнял весь его объем. Всюду были его локти, его колени, его волосы и его нос. Тело его, упакованное в джинсы и жилет, перемещаясь, существовало, по всей видимости, сразу в добром десятке точек пространства.
У Искина заболели глаза.
— Подай мой биопак, — попросил он, протягивая сквозь петли на поясе брючный ремень.
— А где он?
О, благодать, Баль на мгновение остановился, и комната перестала плыть и обрела привычные бледно-желтые цвета.
— В шкафу на нижней полке.
— Понял.
Баль развернулся к шкафу — массивному фанерному сооружению, подпоркой справа которому служили несколько толстых бюллетеней городского статистического бюро. Скрипнув дверцей, он ушел в нутро шкафа с головой.
— Здесь что-то сдохло.
— Это старый запах.
— Понятно. Мерзость. Ага, — Баль, вынырнув, показал Искину толстый, размером чуть больше ладони планшет с выпуклым экраном, — нашел.
— Замечательно, — сказал Искин.
Он принял биопак, поиграл утопленными в корпус кнопками, проверил заряд и дождался надписи «bereit» на экране.
— Все, можем идти.
Баль шагнул в коридор. Искин вышел следом, провернул ключ в замке. По лестнице они спустились на два этажа вниз.
Хорошо, что рано, подумал Искин, прислушиваясь к непривычной тишине. Было, пожалуй, около пяти утра. Никто не ревел, не пел, не кричал, не звенел бутылками, не крушил мебель и не слушал музыку, выкрутив басы.
Плечи Искина покрылись мурашками.
Тусклые лампочки через каждые три метра освещали растрескавшиеся половые плитки и сиреневые стены, разрисованные корявыми черно-белыми граффити и исписанные непристойностями. Правда, встречались и вполне невинные надписи. Например, «Каждый второй четверг месяца я люблю Шакьяруни».
Судя по припискам, кривым столбиком сползающим книзу, Эдварда Шакьяруни, раздающего социальные карточки, в этот день любили многие.
Баль схватил Искина за локоть.
— Леммер, пообещай мне.
— Что пообещать?
— Что ты ее вылечишь.
Искин остановился.
— Я сделаю все, что смогу. Но если девчонка на третьей или четвертой стадии, ее придется сдать санитарной службе. По крайней мере, там есть наноплон.
— А у тебя нет? — с надеждой спросил Баль.
— Нет.
В номере у Баля вовсю крутил лопастями вентилятор на разлапистой штанге. Горели ночник под красным абажуром и плафон под потолком. Пахло табаком и лимонами. На столике под вентилятором шелестел страницами еженедельник «Вильмар». Одна, две, три женские задницы, рекламирующие женское нижнее белье.
