Скрип двери. Звон колокольчика.
В сумрак лавки на мгновение врывается горячий солнечный свет, будоражит пыль, цепляется за камни пола, стараясь дотянуться до прилавка, будто в желании что-то продать или посмотреть в глаза старику Фаруллаху. Но что там можно увидеть, кроме прожитых лет? О, годы, годы…
Незнакомая тень дробит свет в осколки, и Фаруллах поднимает голову.
— Добрый день.
Тень отвечает рассеянным кивком. Ноздри лавочника раздуваются, впитывая ее горьковатый запах. Очень интересно.
Скрип двери, звон колокольчика, и сумрак вытесняет солнце обратно на маленькую площадь, обставленную старыми, кряжистыми домами из красноватого генсинского камня. Ничего нет? — уточняет сумрак. Тогда заходи в другой раз.
Фаруллах прибавляет фитиль в лампе.
— Вам что-нибудь…
Незнакомец жестом отметает слова. Он разглядывает товары, пылящиеся на полках, разглядывает с интересом, наклоняет голову и цокает языком, то ли в восхищении, то ли удивляясь, что в лавке еще хранят подобную рухлядь. Тяпки, миски, железные цепочки, вазы, ступки, кирпичи, шар спекшегося мутного стекла, кожаные уздечки, пробитый шлем, рыжий от ржавчины, рукояти без клинков, дудочки и крючки, глиняные фигурки, дощечки со словами забытого языка, одинокая сандалия — всему гость уделяет внимание, все успевает оценить своими цепкими синими глазами. Он зигзагом идет от полки к полке, от кривого гвоздя к медному тазу, от бронзовых спиц к чучелу птицы диль, и его железный нагрудник ловит огонек лампы то справа, то слева.
Фаруллах щурит подслеповатые глаза на темный плащ и на короткий меч в потертых ножнах, прилепившихся у посетителя к бедру.
— Вы ищете что-то определенное, господин?
— Нет.
Голос незнакомца простужено-хрипл. Он подступает ближе, и Фаруллах чувствует кровь и слова проклятий, запекшиеся на его одеждах.
Лавочнику не нужно разбираться в людях. Он всю жизнь имеет дело с вещами. И вещи не умеют ему лгать.
В сапогах незнакомца он слышит женский крик, в складках кожи замечает грубую шутку и видит шило кожевника в Йелине, делающее отверстия под шнуры из воловьих жил. Обычные сапоги. Не новые. Цена — четыре тиффина. Всего лишь. Их история еще слишком коротка, чтобы иметь большую ценность.
Фаруллах шевелит носом.
Узкие серые штаны тоже «пусты». Их шили в Гобенгаре, они помнят южные леса и сливовую мякоть, отстиранную в ручье. Им едва полгода. Два тиффина. Но Фаруллах не дал бы и одного. Исподнее и то интересней. Лавочник принюхался. Нет, пожалуй, он ошибся. Не интересней. Пот, капли мочи, пригоршня грязных желаний.
Выше? Да, поднимаемся выше.
У кошеля на поясе уже перебывало много владельцев. В нем жили звон монет, жадность и предсмертный хрип. Не много, но это тиффинов пять. Выдержать его еще лет десять, и, глядишь, заведется в нем какая-никакая завалящая магическая искра. Меч был прям и прост, жил хозяином и, кажется, даже перенял частичку его души. Дюжина смертей, две зазубрины, вытертая кожа на рукоятке. Ничего особенного.
Рубашка, легкая куртка и нагрудник пахли азартом и горячкой боя. Рубаха была порвана и зашита в подмышке, а в нагруднике сидела злость. Его выковали в Тиббехе, кузнец заговаривал его на удачу, но не знал и половины слов. Правда, один раз и небезуспешно железо приняло на себя арбалетный болт. С ним, в общем-то, можно было бы поработать, превращая в артефакт, только опять же это требовало времени, а у Фаруллаха его оставалось не так много.
Впрочем, горчинка…
Да, горчинка присутствовала в незнакомце, говоря старику: он знает, он видел, он трогал одну из диковин. Горчинка ярка — это произошло недавно.
— Так что же?
Фаруллах улыбается.
Он смотрит посетителю в глаза, замечая вместо их цвета — шапочку-подшлемник, чуть загнутую к ушам, тот же Йелин, но другой кожевник, цена — тиффин и три хрофтинга.
— Мне сказали, что вы разбираетесь в вещах.
Незнакомец постукивает ногтем по прилавку, оставляя на светлом дереве белые черточки отметин.
— Возможно, — наклоняет голову лавочник.
Посетитель чешет шею, заросшую рыжеватым волосом. Спрятанные под рубаху, от его движений выглядывают цепочки с медальонами и амулетами. Золото, серебро, гранаты, аметисты, немного бирюзы, бумажка с молитвой.
Кровь плохо отмыта с пальцев, под ногтями — черный траур с намеком красноты. Но это Фаруллах пропускает.
— Мне нужна честная оценка, — говорит незнакомец.
Он впивается в лавочника тяжелым, вымораживающим взглядом.
— Вы говорите о каких-то особых вещах?
Посетитель теряется, не чувствуя ни на хрофтинг страха.
— Да… да, возможно, у меня много всего.
Он снова постукивает ногтем.
— Где?
Фаруллах пока запрещает себе думать, что, возможно, ему выпала редкая удача, и у него получится закрыть долг перед Гассанхаром.
Ш-ш-ш, не спугнуть…
Незнакомец на мгновение отворачивает лицо. Он смотрит на прикрытые ставнями окна, словно раздумывает, стоит ли лавочник доверия. Профиль его остронос и надменен.
Солнце проникает сквозь щели узкими лезвиями золотых ножей.
— Здесь. На вашем заднем дворе, — произносит незнакомец наконец.
— Что ж, давайте посмотрим.
Фаруллаху стоит больших усилий смирить радость и не измениться в лице. Ох, годы, годы, он был бы хорошим лицедеем!
